|
Повторяем: с теоретической точки зрения бергсоновская концепция обнаруживает на редкость "глиняные ноги". Бергсону не помешала бы попытка дочитать "Логические исследования" Гуссерля, несмотря на "чрезвычайную трудность" этой книги. Он нашел бы во 2-м томе ее (и особенно в "Идеях чистой феноменологии...", другой книге Гуссерля) довольно солидное теоретическое подспорье многих своих "интуиции", которые приобрели здесь "более немецкий вид", т. е. стали выправленными, дисциплинированными, обеспеченными с тыла и логически значительными. У Бергсона они подчас выглядят просто абсурдными. Его критика символа имела бы значимость, относись она к частным явлениям; принципиально несостоятельность ее бесспорна. Предположим, что те или иные понятия, формулы, эмблемы действительно искажают суть, "запыляют" ее,-следует ли из-за этого отказываться от них. Критика Бергсона направлена против мертвых, оцепенелых, формальных понятий; он прав, утверждая, что такие понятия огрубляют действительность. Но понятия должны быть "обтесаны, обломаны, гибки, подвижны, релятивны, взаимосвязаны, едины в противоположностях, дабы обнять мир" [84]. Не повторяет ли здесь Бергсон ту же софистическую уловку, в которой сам он обвинял Зенона: отрицание понятия как такового на примере мертвого понятия? Как бы назвал он собственные свои понятия? Мертвыми или живыми? Ведь не стал бы он в самом деле отрицать их наличие в своих книгах. Бесспорно, что мертвыми сам он их не назвал бы. Что ж, в таком случае ему пришлось бы отрицать их у всех, кроме себя. Метафизика, как наука обходящаяся без символов, есть правило, не обходящееся без исключений; странно, однако, что исключением должна быть именно бергсоновская метафизика и вдвойне странно, что правило устанавливается именно исключением и притом устанавливается впервые. Что же это за правило, провозвестником которого является его отрицание? Может, здесь и сокрыт какой-то "интуитивный" смысл-будем ждать разъяснений поклонников французского философа!-но другого смысла мы здесь не обнаруживаем. Буржуазными критиками бергсонианства-от Риккерта до Адорно [85]-неоднократно отмечался изначальный "ляпсус" этой философии: рационализация при любой попытке самовыражения. "Мысль изреченная есть ложь", мог бы, несомненно, повторить Бергсон тютчевскую строку-в известном смысле строка эта концентрирует в себе его антисимволизм. Мы отвлечемся от остроумных доводов Кроче против поборников молчания; доводы эти, в конечном счете, именно остроумны, не более; по существу своему, они-поверхностны, ибо обращены ad hominem. Наличие болтунов среди "адептов невыразимого" ни о чем еще не говорит. Мало ли болтунов в противоположном стане, среди рьяных приверженцев крочеанского пан-экспрессионизма! Вглядимся в самое суть бергсоновского утверждения; критика языка имеет в его философии центральное значение, поскольку она и фундирует весь его антисимволизм. Каковы предпосылки этой критики? Действительность, по Бергсону, индивидуальна и уникальна; всякий же символ-от простого слова до научного концепта-есть обобщение и, стало быть, искажение действительности. Позиция отнюдь не оригинальная; скептическая критика языка-от Горгия до Фриц Маутнера-всегда подчеркивала в языке именно этот "дефект". "Наши восприятия, ощущения, эмоции и мысли,-пишет Бергсон,-выявляются в двойном аспекте: с одной стороны, они суть нечто ясное, определенное, но безличное; с другой-смутное, бесконечно подвижное и невыразимое, поскольку язык не в состоянии уловить их, не остановив их подвижность, не приспособив их к своей банальной форме, не повергнув их в общую сферу" [86]. Но о какой собственно форме идет здесь речь? Неужели же единственным предикатом формы языка мог стать эпитет "банальная"? "Лингвистика давно различала в слове его внешнюю форму от формы внутренней, или слово как факт языка, существующего до меня и помимо меня... и слово как факт личной духовной жизни, как случай духовной жизни. Внешняя форма есть тот неизменный, общеобязательный, твердый состав, которым держится все слово; ее можно уподобить телу организма... Напротив, внутреннюю форму слова естественно сравнить с душою этого тела.. Если о внешней форме можно, хотя бы и приблизительно точно, говорить как о навеки неизменной, то внутреннюю форму правильно понимать как постоянно рождающуюся, как явление самой жизни духа... Внутренняя форма должна быть индивидуальною" [87]. На этом игнорировании внутренней формы языка и строится между прочим скептическая критика ero. И пусть не опирается она на критику языка поэтами; последняя рождается в творчество, а не вырождается в скепсис; признавая вместе с Бергсоном факт невыразимости глубиннейших переживаний ("Как раз там, где человек хочет лучше всего высказаться, слова начинают иссякать", говорит Гёте) [88], поэт, несмотря на это или, может, именно вследствие этого, ищет для невыразимого словесного выражения и выражается, а не уходит в созерцательное молчание, предлагаемое Бергсоном. "Любое слово,-говорит нам поэт,-является пучком, и смысл торчит из него в разные стороны, а не устремляется в одну официальную точку" [89]. В "официальную точку" устремляется именно Бергсон, находя ее "банальной". — 29 —
|