|
Точка зрения Кассирера-следует это отметить- достаточно резонна. Но не менее резонна и критика Бергсона. В чем резон обоих мыслителей и в чем их ошибочность-на это мы должны ответить. Начнем с бергсоновской концепции. Оставляя в стороне "замечательные частности" (Г. В. Плеханов) этой философии, остановим внимание прежде всего на одном существеннейшем моменте, освещающем бергсонианство в ракурсе именно нашей проблемы. Дело идет о том, что в философии этой нет места культуре и культурной проблематике вообще; скрытый моральный пафос ее-пафос "возвращения к природе" в смысле столь ценимого и столь любимого Бергсоном Руссо. "Жизнь" вытеснила здесь "культуру"; "обходиться без символов" значит, в конечном итоге, обходиться без культуры, ибо последняя мыслится Бергсоном как искусственный и условный продукт деятельности интеллекта. Поразительно, что он вообще замалчивает ее, как если бы ее и не было; лишь к концу жизни обратился он, наконец, к культурной проблематике в книге "Два источника морали и религии", сделав попытку перенести свои метафизические термины в область религиозной, нравственной и социальной жизни. Дихотомия "длительность-рядоположность" приняла здесь соответствующую специфику в противоположении метафор "открытое-закрытое" применительно к обществу, религии и этике. "Открытое", т. е. чисто качественное, становящееся, невыразимое и, стало быть, подлинное; "закрытое"-его оформленный антипод-все то же рассудочное, ставшее, выраженное, мертвое. В. Ф. Асмус имел все основания определить бергсонианство как "логомахию" [78]: борьба против разума, слова, воплощенного смысла пронизывает все мировоззрение французского философа. С логической, теоретической точки зрения концепция Бергсона не выдерживает и малейшего натиска" Его учение о длительности рыхло и насквозь противоречиво. Что собственно "длится" в этой длительности? Длится ли в ней "что-то", или длится она сама? Если "что-то", надлежит указать, во-первых, что именно, и во-вторых: длительность перестает уже быть абсолютом; она-лишь causa efficiens-действующая причина его. Если же длится она сама, то будучи абсолютным изменением, она есть абсолютное отрицание и тем самым самоотрицание. "Утверждать, что изменение является самой субстанцией вещей,-справедливо замечает Ж. Маритен,-значит утверждать, что вещи изменяются в той мере, в какой они суть; и, стало быть, в той мере, в какой они суть, они прекращают быть тем, что они суть, оставляют свое бытие, являются уже не тем, что они суть, но чем-то другим" [79]. Маритен обрывает логику: не "чем-то другим" являются вещи, а ничем, ибо "что-то другое" также подлежит аналогичному отрицанию. С другой стороны, бергсоновская "интуиция", являющаяся, по видимому, гносеологическим коррелятом длительности, имеет столь личный, психологически интимный характер, что возведение ее в метод философии возможно лишь при совершенно произвольном толковании слова "метод" [80]. Что такое интуиция? Бергсон так и не дает нам внятного и точного объяснения. Все его характеристики настолько же художественно живописны, насколько методологически туманны и смутны: вместо философского определения читателю предлагается орнаментальный эпитет-"божественная способность". Если даже принять жаргон Бергсона, остается все-таки непонятным: не могла ли эта "божественная способность" избежать стольких противоречий, неясностей и просто ошибок? Интуиция, ставшая методом, не есть ли отрицание метода? Метод значит по-гречески путь. Каким же путем ведет исследователя интуиция? Послушаем Бергсона: "Куда ведет интуиция? Сказать это смогла бы только она. Только ей, завладевшей путеводной нитью, видно, возносит ли эта нить до небес, или останавливается на некотором расстоянии от земли" [81]. Можно было бы ответить Бергсону, что лучше все-таки идти самому, пусть даже хромая, чем быть слепо влекомым каким-то поводырем, даже если, поводырь этот-"божественная способность". Но оставим интуицию; на невнятность ее у Бергсона сетуют даже иные из его почитателей. Обратимся к менее интимным аспектам его философии, Бергсоновская трактовка пространства как однородной среды, его понимание причинности, числа, времени обнаруживает полную несостоятельность перед лицом новейших (впрочем, известных и ему) открытий в математике и физике [82] Совершенно ложно и сведение науки к чисто утилитарной дейтельности. Позволительно спросить: о какой науке идет у Бергсона речь? Утилитаристами ли были Коши и Риман, Менделеев и Кантор, Эйнштейн и Бор? Что значит фраза: "Нужно философствовать не над идеями, а над конкретными фактами"? Вдумаемся внимательнее в нее; она чревата для Бергсона роем странностей. Уже не говоря о приводимом нами возражении Кассирера-и возражении справедливом,-что для философствования над фактами следует иметь идеи, т. е. факты надлежит не только зреть, но и умозреть, фраза Бергсона выдает весьма странный для его философии "имплицит". Если нужно философствовать не над идеями, а над конкретными фактами, это означает не что иное, как признание дуализма идей и фактов. Идеи оторваны от фактов-худшего и нельзя придумать. Дурная традиция дурно истолкованного платонизма-о чем думал Ле Руа, ставивший Бергсона выше Канта и даже Сократа [83]! Причем ложными считаются именно идеи, истина-в конкретных фактах: это-дурно истолкованный платонизм, стоящий к тому же на голове! Мы говорили уже, что с точки зрения бергсоновской длительности существование конкретных фактов невозможно; есть лишь один абстрактный факт, идея абсолютной изменчивости, с каковой не совместима ни конкретность, ни фактичность, ни конкретная фактичность. Над чем же нужно философствовать?-спросим мы Бергсона. Приведенная фраза не просто "цитата"; она, если воспользоваться образом О. Мандельштама,-"цитата-цикада"; неумолчное присутствие ее очевидно в бергсонианстве, и присутствие это-присутствие смерти. — 28 —
|