Опыт о человеке

Можно спорить о результатах, к которым наука пришла, или о ее важнейших принципах, но ее общая функция ка­жется бесспорной. К науке можно применить слова Архи­меда: “Дайте мне точку опоры и я переверну вселенную”. В изменчивой вселенной научная мысль фиксирует устойчивые точки, неподвижные полюсы. В древнегреческом языке даже термин episteme этимологически производился от корня, который означал твердость и устойчивость. Развитие науки вело к устойчи­вому равновесию, к стабилизации и постоянству мира в вос­приятии и мышлении.

Однако такие задачи стоят не только перед наукой. В нашей современной эпистемологии — как эмпиристской, так и рационалистической, — нередко считают, что первые данные человеческого опыта находятся в совершенно хао­тическом состоянии. Похоже, что даже Кант в первых главах “Критики чистого разума” исходил из такой предпосылки. Опыт, говорил он, — несомненно, первый результат дея­тельности нашего рассудка. Но это не простой факт: это со­единение двух противоположных факторов — материально­го и формального. Материальный дан нам в чувственных впечатлениях; формальный представлен научными понятия­ми. Эти понятия, понятия чистого рассудка, придают фено­менам их синтетическое единство. То, что мы называем единством объекта, может быть лишь формальным единст­вом нашего сознания в синтезе образов наших представле­ний. Сказать, что мы знаем объект, можно тогда и только тогда, когда мы произвели синтетическое единство из мно­жества интуиции2. Для Канта, следовательно, весь вопрос об объективности человеческого знания неразрывно связан с самим фактом науки. В его трансцендентальной эстетике ставятся проблемы чистой математики; в трансценденталь­ной аналитике содержится попытка объяснить сам факт су­ществования математического естествознания.

Но философия человеческой культуры ставит проблему более глубоко, доходя до ее отдаленных источников. Че­ловек живет в объективном мире задолго до того, как на­чинает жить в мире научном. Задолго до того, как человек подошел к созданию науки, его опыт уже не был аморфной массой чувственных впечатлений: это был организованный и артикулированный опыт, обладавший определенной струк­турой109*. Но понятия, которые придают миру его синтети­ческое единство, — это понятия иного типа и иного уровня, нежели научные понятия. Это мифические и лингвистические понятия. Анализ этих понятий показывает, что они не просты и не “примитивны”. Первые классификации явлений в языке или мифе в некотором смысле гораздо более сложны и тонки, чем научные классификации. Наука начинает с поиска простоты. Simplex sigillum veri* — вот один из ее основных девизов. Эта логическая простота, однако, — это terminus ad quern, а не terminus a quo. Это конец, а не начало. Че­ловеческая культура начинает с гораздо более сложных и запутанных состояний духа. Почти все наши естественные науки прошли через мифологическую стадию110*. В истории научной мысли алхимия предшествовала химии, астроло­гия — астрономии. Наука может подняться на более высо­кие ступени, лишь введя новые измерения, другой логичес­кий стандарт истины. Наука провозглашает: истина не до­стижима, пока человек ограничивается ближайшей сферой своего непосредственного опыта, наблюдаемыми фактами. Вместо того чтобы описывать отдельные и изолированные факты, наука стремится дать всесторонний взгляд на мир. Но такой взгляд нельзя выработать с помощью одного лишь расширения, разрастания и обогащения нашего обыденного опыта: нужен принцип иного порядка, новая форма интел­лектуальной интерпретации. Язык — первая попытка чело­века артикулировать мир своих чувственных восприятий. Эта тенденция — одна из основных черт человеческой речи. Не­которые лингвисты даже считают необходимым признать у человека существование особого классификационного ин­стинкта для объяснения самого факта и структуры челове­ческой речи. “Человек, — писал Отто Есперсен, — класси­фицирующее животное: в некотором смысле можно сказать. что весь процесс говорения — это не что иное, как рас-