Интеллектуальные уловки

Учитывая то, что «злоупотребления» должны предполагать некоторую общую и фундирующую их позицию, относящуюся к решению наиболее важных вопросов о познании и науке, Сокал и Брикмон делают попытку перейти к описанию собственно «деструктивного» характера постмодернизма. По этой-то деструктивности они и собираются выделять философский постмодернизм, который без такого критерия оставался бы весьма неопределенным интеллектуальным образованием. И в этом случае критерий оказывается как нельзя более тривиальным. Постмодернизм по сути не обладает каким-то собственным содержанием. По мысли Сокала и Брикмона, он строится просто как негатив науки, то есть как скептицизм и релятивизм. Само собой разумеется, что варианты скептицизма могут быть весьма различны между собой, но, тем не менее, ко всем им применима классическая антискептическая аргументация, которую и проводят Сокал с Брикмоном. Легко заметить, что из философии в очередной раз пытаются сделать мальчика удобного для битья. Если постмодернизм — это просто обновленный скептицизм и антисциентизм, то с ним и вправду лучше не связываться. Единственная оригинальная часть аргументации Сокала и Брикмона против скептицизма и релятивизма состоит в их привязке к практической рациональности обыденной жизни. Именно этот пункт является отличающим их от стандартной критики скептических тропов, но он же и вызывает больше всего вопросов. По мнению Сокала и Брикмона, между обыденной рациональной деятельностью и наукой нет резкого отличия, по своему существу это одна и та же деятельность, один и тот же разум. При этом Сокал и Брикмон указывают на то, что правила такой рациональности невозможно эксплицировать до конца (и, по их мнению, именно на такой подтвержденной невозможности базируется современный релятивизм), хотя, будучи задействованным той или иной рациональной практикой, нельзя не признать ее рациональной. Неясно, как Сокал и Брикмон мыслят структуру этой обыденной рациональности — то ли существует множество рациональных практик, которые невозможно описать единообразно, то ли существуют некие общие принципы, делающие каждую практику рациональной. А между тем от решения таких вопросов зависит расклад возможных претензий к философии — ведь если, к примеру, окажется, что единство рациональности лишь номинально, трудно будет с уже продемонстрированной легкостью применять к философии методы научной критики. Никак не рассматривается наиболее интересный в философском смысле факт неэксплицируемости рациональности. А таким рассмотрением Сокалу и Брикмону стоило бы заняться, раз они не просто занимаются наукой, а пытаются упрочить ее основания. Ведь если в центре самой научной деятельности остается некоторое непроясненное ядро, от которого зависит вся рациональность как таковая (ведь, по мысли наших авторов, проясненная рациональность не только всегда неполна, но и просто неадекватна при своем предельном расширении; иными словами главным злоупотреблением науки является ее собственное прояснение, безмерно опасное для науки как познавательного предприятия), то может оказаться, что ядро это находится в ведомстве философии, которая может открыть то, что поставит под вопрос самомнение науки. Естественно, для науки не возникает никакой опасности, покуда это неэксплицированное ядро истолковывается в духе классической философии — например, как способность суждения (хотя, с таким истолкованием связан целый регион совершенно не учитываемых Сокалом и Брикмоном проблем). Но, с другой стороны, «неэксплицированное» рациональности может оказаться каким угодно иным — ведь тут нет никаких логическим запретов — например, социальным. В этом случае обращение к обыденному не только не помогает Сокалу и Брикмону, но и напрямую им вредит, принося аргументы в стан их противников, которые будто бы всегда стараются отыскать второе дно рациональности и разума как такового. Иначе говоря, проблема, которая здесь затрагивается, может быть выписана так: не окажется ли само непроговоренное ядро разума гетерогенным любой рациональной деятельности? Поскольку Сокал и Брикомон не решают эту проблему ни в том, ни в другом смысле, остается возможность для того решения, которое ими явно отвергается, то есть постмодернисткое решение, ставящее под подозрение однородность и самосогласованность разума. В обращении к обыденной рациональности присутствует и ряд отдельных трудностей, которые также сводят на нет предлагаемое Сокалом и Брикмоном «обоснование науки» (в самом деле, трудно было бы предположить, что задача, которую только новоевропейская философия пыталась решить на протяжении по крайней мере трех веков, могла бы решаться столь простым ходом, как отсылка к обыденности или к обыденному смыслу; по сути это не решение проблемы, а ее пропуск, признание того, что науке гораздо более удобно не задумываться о своих основаниях, при этом в то же время не отрицая их, а предполагая в качестве надежного тыла любого научного рассуждения и научной деятельности). Неясно, почему примером обыденной рациональной деятельности берется «полицейское расследование», а не забивание гвоздей. Если первое ближе к науке, чем второе, то это не только говорит о сущности самой науки, но и ставит под вопрос тезис об однородности обыденной рациональности. Самое же главное препятствие, встающее на пути «нового обоснования наук» Сокалом и Брикмоном состоит в том, что обращение к обыденному, к мнению и обыденной рациональности подрывает то самое различие «строго-научного» и «не-строго-не-научного», которое только и делает возможным весь проект книги, в том числе и весь сбор улик против постмодернизма. Ведь если наука коренится в обыденности (которая сама по себе может легитимировать самые различные, в том числе и нестрогие познавательные практики), то различение на теорию и «просто слова» не может быть проведено последовательно и однозначно. Получается, что одна часть аргументации Сокала и Брикмона (притом, как будто более фундаментальная) подрывает другую часть, выступающую в качестве приложения первой.