Сочинения в четырех томах. Том 3. Часть 2

Естественно думать о каком-то тождестве имен Александр и Александра. Но естественно предполагать и то, что имя Александр, в себе законченное и чрезвычайно гармоничное, как имя мужчины, именно потому, будучи преобразовано в имя женское, должно дать дисгармонию и быть вестником и силою личности, решительно не находящей в себе равновесия. Когда знаменование имени побуждает женщину стать наиболее пропо­рционально в себе построенным мужчиной, то это, легко пред­видеть, клонится к судьбе трагической. Не трагизм внешних бедствий, не удары судьбы, не вихри налетающих несчастий свойственны, как типические, Александре. И это все может быть, пожалуй даже бывает довольно часто; но суть дела не во внешнем нападении на Александру враждебных сил мира, а в вине трагической. Внутренняя дисгармония—таков порох бытия, и в нем заложено семя разлада внутреннего, а затем, нередко, и внешнего. Это не значит, чтобы Александра справед­ливо терпела за допущенный проступок против должного. На­против, она вовлекается в жизненные столкновения именно тогда, когда с особой настойчивостью идет к тому, что почита­ется ею должным. Ее вина—роковая, как вытекающая из неко­ей онтологической бестактности, в силу которой у Александры весьма редко случается, чтобы «правда и истина облобыза­лись» 40, а если и случается, то именно тогда, когда Александра предоставляет себя течению событий.

Александра стремится к истине, и стремится в духе мужс­ком, гораздо более, чем носительницы многих других имен. Но истина у нее выходит не по правде,—некстати, невпопад, отвлеченно, что тем опаснее, коль скоро эта рассудочность ведется женскою страстностью. Неправильно представлять себе Александру мужской натурой: это натура женская, но каким-то подсознательным усилием преобразующая себя в видимость мужской. Женский инстинкт и женский напор здесь извраща­ются, принимая вид рассудка и сознательной воли, но вовсе не делаясь таковыми на самом деле и в существе своем оста­ваясь стихийными и бесформенными. Женская правда не хочет быть здесь сама собой и чутьем подходит к мужской истине, а потому лишается истинности и слепнет. Прямолинейная, на­рочито рассудочная, насильственно входящая в совершенство

1

добродетелей, Александра такова в своей феноменальности, в своей жесткой истине, тогда как в глубине она есть ослепшая, без ума настойчивая. Женская хаотичность, себя не видящая и себе не признающаяся, что она такое. Между тем, подталкива­емая слепою волею, Александра настойчива, упорна, крепко держась за преднамеченное ею, как за разумную и доказанную цель. Но эта цель присутствует в ее сознании как разумная, но не есть разумная, по крайней мере для Александры она не разумна, а есть проекция слепого хотения. Не было бы окон­чательной беды в том, что человек хочет не разумно, а слепо; нет окончательной беды в женском требовании, даже в женском капризе. Может быть, напротив, их алогичность, явная и при­знаваемая, приоткрывает что-то новое, недоступное рассудку, и женской правдой восполняет мужскую истину, причем самая настойчивость этой правды, открыто противополагаясь истине, свидетельствует надежность правды. Но Александра бессозна­тельно выдает одно за другое, и хочет сомнительную истину удержать, как таковую, упорством, тогда как это есть какая-то заблудившаяся правда. И тут начинается путаница, ведущая Александру к столкновению с действительностью. Это столкно­вение может быть как в малом, так и в великом: в житейских отношениях, в выборе своего жизненного пути, в понимании наличных условий жизни и т. д.; но суть столкновения и меха­низм его один и тот же. Он, повторяю, в том, что холодная рассудочность и прямолинейность, движимые слепою страст­ностью, хотят выдать себя за установленные из тех начал, к которым на самом деле они отношения не имеют. Психологи­чески этот внутренний разлад сказывается отсутствием гиб­кости, грубоватостью, неприспособляемостью, в которых, од­нако, не следует видеть просто прирожденные или воспитанные черты характера, но в гораздо большей степени доказательство себе самой своей истинности: «Я—по истине, мне нечего лука­вить, буду грубой—проявлю чистую истину без прикрас»,— приблизительно так мотивирует самой себе мнимую необходи­мость нарочитой грубости Александра; «истине не подобает кокетничать и заигрывать». Александре кажется, что грубова­тость и прямолинейность сделают ее выше женских свойств и уподобят мужчине.