|
Оборванная линия прерывает и духовную преемственность. Поэтому новое сиротское сословие героев вынуждено создавать свою веру, свою обрядность, свою культуру, в которой каждому из них предстоит преодолеть какие-то свои искусы, взойти на свою голгофу, опуститься в свой ад, прежде чем получить полагающуюся награду. Мифологию новой Европы «на более чем законных основаниях можно рассматривать как литературу, в которой образно представлено смутное предназначение, можно сказать, «мистерия» человека Запада эпохи Средневековья. «Странствующий рыцарь» — не просто надуманный персонаж, это символ. Он символизирует средневековую душу в ее попытке познать себя».[341] Становящийся культовым персонаж должен переродиться в какой-то новой природе, и вот Зигфрид омывает себя кровью убитого дракона, Артур обнаруживает, что только ему дано вытащить меч из под заколдованной наковальни, Галахаду открывается назначение свершить высший подвиг в его служении Христу… Но в действительности и ороговевшие тела, и волшебные мечи, и уж тем более избрание на подвиг во имя святого Грааля,— это только иносказания. На самом деле преображению должен подвергнуться не человек, но весь мир вокруг него. Поэтому чудо перевоплощения странствующей монады рыцаря предстает родом оптического фокуса, в котором тоскующая по полноте наследия мятущаяся душа героя видит преображение всего макрокосма. Словом, сиротство, одиночество, воплощенное в рыцаре, — это не только социальный, но еще и грандиозный культурный феномен. Однако в действительности идеал, который должен воспитывать совершенную личность, лишь деформирует всякого, кто пытается следовать ему. Вырванный из единого потока социальной и духовной преемственности, он не знает подлинной цены ничему, что делается в среде тех, кто наследует достояние своих отцов так же просто и естественно, как вступающий в мир обретает воздух и свет. Все вершимое этими людьми воспринимается подобием естественного хода вещей, не требующего от участников никаких усилий. Единственным, кто должен пробивать свой собственный путь в полусонном мире тех, кому все дается даром, является он, сирота-рыцарь, и уже в силу этого собственные достижения получают резко гипертрофированную оценку. Сирота не знает, что все копимое его личным опытом, имеет свои истоки, и любые, даже самые глубокие откровения — это чаще всего давно известные вещи. Образ «карлика на плечах гигантов» (рожденный французским мыслителем Бернардом Шартрским в XII в.) — решительно не для него; в его сознании карликами предстают окружающие, и только один он — настоящим (пусть и не признаваемым) великаном: «…сердцевиной рыцарского идеала остается высокомерие, хотя и возвысившееся до уровня чего-то прекрасного. <…> Стилизованное, возвышенное высокомерие превращается в честь, она-то и есть основная точка опоры в жизни человека благородного звания»[342]. Выработанные им ценности становятся Абсолютами, перед которыми обязаны склоняться все. Порожденное же до него чужим ему миром — духовным сором, с которым можно безболезненно расстаться. То, что в мире людей является обыденным, для него — каждый раз подвиг. Обиженный людьми, он обладает болезненно экзальтированным чувством справедливости, и готовностью к ее отстоянию, но, в отличие от других, всё делаемое им становится некой миссией. Тот факт, что обычные люди, часто рефлекторно, совершают то же самое и в силу рефлекторности своих поступков не придают им никакого значения, резко контрастирует с его оценкой собственных деяний,— и на фоне того мелочного и незаметного, что происходит с другими, он рисуется себе Защитником (именно так: с Самой Большой Буквы) Добра и Света. — 174 —
|