|
1 шестве» формул) соответствующей «речи». Так, примерно, дело обстоит в математической символике или в логистической, где имеются особые знаки «предметов», «отношений», «действий», «функций» и т.д. Без особого синтаксиса здесь, как будто, можно было бы обойтись, -по крайней мере, можно было бы условиться в этом, - хотя бы уже по тому одному, что такая морфология и была бы синтаксисом, так как включала бы в себя не только знаки вещных и смысловых отношений, но также отношений порядка слов, управления и т.п. В этом направлении можно было бы идти и дальше, и вместо «морфологических» форм говорить просто о системах фонем или графем или других чувственных (иерографических, пиктографических) знаков. Применение их для простого указания или номинации мыслимых предметов было бы достаточно для создания языка логики, хотя и весьма, может быть, педантического. Но такой «язык» явно был бы недостаточен для речи прагматической или поэтической, экспрессивной вообще. Поэтому если мы говорим об особого рода формах, составляющих применение звуковых форм к предметному содержанию, то такое применение приходится мыслить в идее двояким; это есть непосредственное применение, в указанном направлении, звуковых комплексов, облеченных в морфологические формы (или просто классифицированные по каким-либо принципам фонетические формы), или это есть применение этих же форм, опосредствованное конструктивными и экспрессивными формами синтаксиса. Два эти применения суть два типа действительных языковых форм, которые должны быть выделены в два особых предмета научного внимания. Если эти формы, как не данные чувственно, а лишь подразумеваемые и мыслимые, называть формами внутренними, то их место в системе языковых форм преднамечается с достаточною четкостью. Эти формы обоих типов не суть звуковые формы, а лишь их «применение», и тем более они не суть «естественные», «запредельные» для языка звуки, которые, как бы они ни были «естественно» оформлены, для языка остаются «чистою» чувственною «материей». Они не суть и сами предметные формы, к обозначению которых, вместе с их содержанием, призываются в звуке запечатленные языковые формы, ибо и чистые предметные формы - запредельны для языка, и вместе со своим содержанием составляют для него чисто мыслимую материю или кладезь смысла. Эти заключения о месте внутренних форм, мне кажется, могут быть согласованы с идеей Гумбольдта о внутренней форме, даже если толковать ее собственный смысл, разойдясь с Гумбольдтом в каждой букве. Правильнее поэтому, может быть, представлять их как простое развитие замысла Гумбольдта, поскольку его можно освободить от проникающих его противоречий и недосказанностей, соблюдая, одна — 328 —
|