Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры

Было бы самым простым, в развитие предлагаемой мною схемы, поместить синтаксические формы между формами морфологически­ми в узком смысле и логическими. Исходя из природы самой син­таксической формы, можно было бы убедительно мотивировать предназначаемое ей таким образом место. С другой стороны, непос­редственно видно, что и положение логических форм вполне прояс­нится лишь тогда, когда мы их сопоставим прямо с формами синтак­сическими и, следовательно, динамическими, а не с неопределенно морфологическими формами или с определенными чистыми морфе­мами, всегда статическими - даже в своей истории (эмпирической). Роль и положение логических форм и не осуществляются в живом языке, и непонятны без посредства синтаксических форм.

И действительно, такое представление о положении синтаксичес­ких форм не неправильно. Но оно ничего нам не даст, если мы бу­дем понимать его слишком упрощенно, не входя в детали некоторых исключительных его особенностей. Если представить себе углубле­ние от фонетической поверхности к семасиологическому ядру слова как последовательное снимание облегающих это ядро слоев или оде­жек, то синтаксический слой облегает последующие причудливо вздымающимися складками, особенности которых, тем не менее, от последующего строения всей структуры не зависят и сами на нем не отражаются. Лишь взаимное отношение этого синтаксического и ближайшего логического слоя дает сложный своеобразный рисунок, отображающий на себе особенности строения названных складок. Или, если весь процесс изображается как восхождение по ступеням, то оказывается, что со ступени синтаксической нельзя просто пере­шагнуть на логическую, а приходится перебираться с одной на дру­гую по особым, иногда причудливо переброшенным соединительным мостам. Между формами синтаксическими и логическими происхо­дит, таким образом, как бы задержка движения мысли, иногда при­ятная, иногда затрудняющая продвижение (задержка понимания), но такая, на которую нельзя не обратить внимания.

Вдумываясь в существо синтаксических форм и замечая, что и их особенности (как морфологические, так и акцентологические) исчер­пываются чувственно воспринимаемыми эмпирическими свойствами,

1

мы видим, что их отношение как форм к идеальным членам словес­ной структуры есть отношение не существенное и органическое, а только условно-конвенциональное. Это, конечно, есть знак, но знак не только семасиологический или номинативный, но также симпто­матический, скажем. Одна и та же фонема, respective, морфема, выс­тупает и как знак значения и вещи, и как знак того, что она есть этот знак. Это как бы nomen вещи и в то же время nomen nominis. Напри­мер, окончание винительного падежа указывает (называет и означает) не только вещь, на которую переходит действие другой, но также то, что название этой вещи занимает место «дополнения» в данном предло­жении. Фонема и морфема «падежного окончания» являются, таким образом, признаком, симптомом его особого, «вторичного» номина­тивного значения, как бы второй производной в номинативной фун­кции слова. Если вообразить язык, лишенный какого бы то ни было рода морфологических и синтаксических примет, можно было бы вве­сти две системы особых названий, акцентов или просто индексов, при­бавление которых к словам-именам языка указывало бы всякий раз роль их в аранжировке речи. Частично нечто аналогичное осуществ­ляется в китайском языке, но в большей степени в задуманной Рай-мундом Луллием Ars magna или в ars characteristica combinatoria Лейб­ница, также в символической логике (логистике) и даже просто в математической условно-символической речи, которая пользуется не только знаками «вещей» и отношений между ними, но также знаками своих действий со своими знаками. Условимся, например, цифрами и строчными буквами обозначать приставочные морфемы, а прописны­ми синтаксические формы, respective, синтаксическое место имени, и вообразим, что лексикон вещных имен в нашем языке состоит из букв и сочетаний букв греческой транскрипции. Тогда можно было бы по­лучить следующие графические изображения: