Пучина людская

На селе в то время шёл 1953 год. Страна, напрягая жилы, боролась с разрухой и строила социализм. Массы людские ша­рахались из правильного направления в ещё более правиль­ное в ступорной уверенности, что голос из репродуктора ве­щает истинную истину. Это было давно. Сейчас всё иначе?

ТЕХНИКУМ

Ровно в три часа ночи прокричал первый петух. Потом петушиный гвалт поднимется ещё в пять часов утра, за ним в семь и последний – в восемь. Вот это другое дело: воспитание самого надёжного сигнала времени прошло благополучно. Не то, что неделей раньше. То ли по забывчивости, по лени или от потери ответственности дворовой петух возвестил рассвет раньше городского гудка, который с северным ветром бывало долетал до села. За такой проступок всё куриное семейство на несколько дней было лишено корма, на огороды их не пуска­ли и продержали взаперти. Наказание подействовало, и вот сегодня петух взахлёб, с полным старанием и даже с прихло­пыванием крыльями вместе с дальним заводским гудком пове­дал людям о скором восходе солнца. А без него как узнать о начале колхозного дня? Правда, на хуторе тикали ходики, но конюх не пускал охочих смотреть на них потому, что каждый норовил подтянуть обрезок рельса на цепи, отчего противо­вес заклинивал и время пропадало: а когда кормить лошадей? Если не петух, то что же: каждый раз бежать на другой конец села в контору, будить сторожа и спрашивать у него? Бывало, что он вставал с натопленной лежанки, долго всматривался в сумерках в обе стрелки, соображая какая из них длиннее, и спросонья отвечал, но это не значило, что действительно он вычислил правильно. Лучше всё же найти, кто из соседей уже слышал гудок или его ещё не было вовсе и что тогда делать?

Но на сей раз Гордеев хоть и заспанный, но похвалил пе­туха за то, что он и сам не проспал и гудок разбудил. По всему селу разнеслось предупреждение людям, что уже удосвета. Значит, нужно вставать. Прыжок с черени на грубку, затем на утоптанный земляной пол, на ощупь отыскал тапки, похожие на лапти, перебросил через плечо две корзины, наполненные добром для продажи в городе, и бодрым шагом – за ворота. Первая совсем краткая остановка для умывания сразу за селом в ручье, который так и назывался: Ближний. Он был глубиной по колено, шириной с десяток метров, с бодрым течением, но самое главное: он встречал всех, кто к нему приходил, такими радостными блёстками резвой волны, что, насмотревшись на него и поговорив с ним, затем выпив пригоршню-другую зве­нящей воды, тогда весь день с лица не сходит улыбка, челове­ка несёт над землёй утренняя лёгкость и дорога мягко стелет­ся под ноги. Дальше простирается выгон, ещё утопающий в предрассветном тумане, за ним совсем тёмный первый ольхо­вый лесок и, наконец, луг, отходящий от раскосого болота. На лугу протекают три реки, несущие воды из неведомых глубин трясины*. Их можно перейти вброд, завязав одежду на голове вместе с поклажей, и по пути на середине свежего потока на­питься такой воды, которая снимает усталость и утоляет даже голод. За лугом начинается второй ольховый лес, и заканчи­ваются земли нашего села. Это конец пути, по которому мож­но просто идти, преодолевая расстояние и не заботясь о своей безопасности. Пройдена почти половина маршрута, т.е. около десяти километров. Поклажа давит плечи, набивает спину и грудь, песок в тапках натирает ступни. Но шаг ещё бодрый и скорее привычный, ибо не в первый и даже не в десятый раз приходится пробираться в город со своими продуктами, что­бы уторговать хоть какие-то деньги на осенние и особенно на зимние надобности. Если удастся благополучно миновать тём­ный ольшанник, то до города топать ещё десять километров.