|
Наконец, она расплакалась, а я, подсев поближе, стал наблюдать за ее дыханием. Ее рыдания неистовым вихрем кружились вокруг безмолвного глаза[21] оракульского апокалипсиса. Внезапно во всхлипываниях наступила пауза. Я слышал, как мой голос увещевательно произнес в установившейся тишине: «Вот это и есть то место, которое недостижимо для заимствованных знаний». Я не имел ни малейшего представления о том, что же это в самом деле могло означать, однако произнесенная фраза подействовала на нас обоих. Я почувствовал, как наши души и плоть расслабились и перешли в такое состояние, которое я могу назвать ощущением присутствия некой незримой силы. Мгновения обернулись несущимися низко над Землей облаками, изливавшими на меня дождь молчания. Беззвучная влага насыщала все мое тело, мягко вытесняя беспорядочные мысли и чувства. И чем дальше уносились святой Иоанн, страх, душевный подъем и плачущая женщина, тем свободней и раскованней становился мой «оракул». После гадания на картах таро моя клиентка излучала красоту, о которой я могу сказать лишь то, что она была выше любых плотских понятий и всех наших рассуждений, к которым мы прибегаем, чтобы отмежеваться от собственной духовной наготы. Она испытала «апокалипсис». Рана детства, которая нарывала и гноилась в течение тридцати лет, была подвергнута воздействию свежего воздуха и истины. И благорасположенность к ним принесла свободу. И хотя она покинула сеанс несколько обескураженной, мне показалось, что моя клиентка испытывала ко мне настоящее чувство благодарности. Спустя час мне пришлось убедиться в существовании еще одной расхожей реакции на слово «апокалипсис», приобретенной в результате многовекового чтения Иоанна Богослова. Раздался телефонный звонок. Звонила рассерженная женщина-ме- диум, с чьих чувств совсем недавно были сняты жировые наслоения. Гневно осуждая меня, она сорвала повязку с раны девочки и, обернув ее не стерильной тряпицей суждений и позерства, создала угрозу сепсиса. От промозглой скучищи этой диатрибы на меня напала зевота. Уж слишком мне хорошо была известна эта рефлекторная привычка нашего эго, ведь она была моей собственной. У меня тоже было, что скрывать из душевных травм, например, — мое неприятие голой, а иногда душераздирающей истины. А все это — из-за того самого приобретенного страха перед чистой правдой о самих себе, который хоронит все вызывающие у нас чувства неловкости откровения. Это ложное стеснение перед обнажением истины является той движущей силой, которая обеспечивает страху безбедное существование в будущем. И если мы и впредь будем совершать поступки, оглядываясь друг на друга, то никогда не наберемся мужества, чтобы признать факт безнадежной устарелости нашего образа мышления и нравственных принципов. Правда всегда будет скрыта от нас, а сами мы продолжим страдать. — 166 —
|