Живые души, или похождения Лебедько

Размышляя подобным образом, мы можем сказать, что наш герой по отношению к казакам имел решительно как некое превосходство, так и определённого рода недостатки. Он мог себе позволить запросто поведение аморальное и бесшабашное, отсутствие определённой веры и уж, тем более, твёрдых убеждений, что придавало поведению его известного рода гибкость. Лебедько, пожалуй, не раз хвалился перед собою же или, случись, перед кем другим этим вот своим вольнодумством, сибаритством и отсутствием всяческих обязанностей, что давало видимость некой свободы. Свободолюбием своим Владислав Евгеньевич дорожил и весьма. Зачем же явился ему в вечерней дрёме накануне трудного испытания образ казака? Единственный вывод, который напрашивается сам собою — казак вызвал к жизни символ той части души нашего героя, которая старательно им вытеснялась и подвергалась жёсткой цензуре. Всем своим видом прилёгший отдохнуть казак говорит, несмотря на свою внешнюю расслабленность, о подтянутости и дисциплине. Он готов в любую минуту, даже будучи пьян, собраться и выступить на защиту рубежей и традиционных ценностей, на защиту дедовского родового уклада, коим он гордится, который любит и чтит, зная своё место и вписанность в систему, намного большую, чем он сам. Практика построения дома и семьи, ведение и управление хозяйством, порядок, цепь преемственности, приставленные где надо руки и голова, смекалка, интуиция и смелость, и очень крепкий стержень внутри. Стержень, имеющий корни в родимой земле. И, с точки зрения казака, наш Лебедько оторван от корней, оторван от земли. У него нет стержня, да и все-то его рассуждения о свободе - не более чем попытка убежать в какие-то непонятные иллюзорные миры. Дом казака — его крепость, семья казака — его крепость, и поэтому он неуязвим, ибо крепость эта даёт казаку причастность к месту своему в жизни. У Лебедька крепости нету, он уязвим, ежели всмотреться пристальнее, то он даже не перекати-поле, а чёрт знает что, какая-то размазня и тряпка, соскальзывающая с тех незыблемых ценностей, кои должны пронизывать всю основу бытия каждого человека. Вот что мог бы сказать наш казак, о Владиславе Евгеньевиче, а последний только бы руками развёл, не имея чем оправдаться.

Тут автору представляется Родион Раскольников, сидящий в своей чердачной комнате и с тоскою глядящий в окно. Ему, как известно, надобно мысль разрешить и притом так, чтобы к этому решению прислушалась вся общественность. Властителем дум хочет быть Раскольников, понимая, в то же время, как трудно осуществить заветное желание, ведь все места властителей заняты. Периодически взгляд его скользит по окнам дома, стоящего напротив: на окнах висят красивые ситцевые занавесочки, одно из окон приоткрыто: виден стол, самовар, девушки, пьющие чай с бубликами. Вот, казалось бы, о чём можно взгрустнуть, о чем позавидовать, глядя со своего чердака. Но даже в страшном сне не пожелал бы себе Родион Раскольников такой доли — просто пить чай, сидя за ситцевой занавесочкой. Лучше уж побрататься с пьянью кабацкой. Так и Лебедько не пожелал бы себе и в страшном сне такой степени порядка и дисциплины, как у казаков, и несёт он свои свободолюбивые мысли, за которыми, признаться, маячат расхлябанность и разболтанность, - в мир. А казак-то тот, что на берегу Дона развалился, уже и смехом заливается и тычет пальцем в сторону задремавшего путешественника-авантюриста. И один этот жест как бы выказывает последнему всё, о чём мы с тобой, дорогой читатель, размышляли. И вот уже Владислав Евгеньевич очнулся и, пребывая в замешательстве, долго трясёт головой, приговаривая: «Надо же такому привидеться, чёрт возьми! А, ведь и впрямь тут, сударь ты мой, конфликт, - можно сказать драма души!» Сотрясая воздух указательным пальцем правой руки, как будто грозящим кому-то, путешественник тужиться, было, свести открывшуюся ему в видении, мягко говоря, неловкость к шутке, театрально разыгрываемой перед неким воображаемым «сударем». Однако, на душе нашего героя скверно, ибо, как нарочно, не отбиться уже никак от горького осознания заполонившего мысли. И самые мысли эти мечутся в разные стороны: с одной стороны теперь уже никак не отмахнуться от видения того что то, что ранее считал достоинством - является самым что ни на есть недостатком, и выглядит он сам в своих же глазах аки шут гороховый. С другой стороны шут гороховый — это же и есть настоящий скоморох, а посему - может все и так достаточно ладно? И всё же остаётся горький привкус, что вся жизнь его выказана ему как неубедительная и неосновательная. Однако же, неубедительная перед кем? Перед самим собой? Тогда кто этот самый «сам собой»? Перед какой частицей души своей приходится Владиславу Евгеньевичу сейчас держать ответ?