Империя знаков

Это Сырое — божество, покровительствующее японской кухне: все посвящается ему, и если при­готовление совершается всегда на глазах того, ко­му предстоит это есть (что является отличительной чертой японской кухни), то делается это с тем, что­бы посвятить его в таинство смерти того, что так

30

[Где начинается письмо? Где начинается живопись?]

[Свидание

Здесь — кокони. Сегодня вечером — комбан.

Сегодня — кио. В какое время? — нан дзи ни?

Завтра — асхта. Четыре часа — йо дзи.]

почитается. Почитается же в самой сырости (поня­тие, которое во французском языке подчеркивает, ес­ли употребить его в единственном числе, сексуаль­ность языка, поскольку означает «непристойность», а если во множественном — «сырые» — некую «за­кулисную», анормальную и почти что табуирован-ную часть наших меню), похоже, отнюдь не то же са­мое, что у нас — не внутренняя сущность продукта, избыток соков и полнокровие (поскольку кровь — это символ силы и смерти), которые дают нам жиз­ненную энергию; у нас сырость — состояние, в кото­ром пища исполнена силы, что метонимически хо­рошо выражается в том, как обильно приправляют бифштекс. В японском же понимании Сырое по су­ти своей визуально; оно обнаруживает определенное цветовое состояние мяса или овощей (учитывая, что цвет никогда не исчерпывается набором оттенков, но всегда отсылает к осязаемости самой материи; таким образом, сашими разворачивает перед нами не столь­ко цвета, сколько противодействия: те, что преобра­жают мясо рыбы, доводя его до состояния дряблого, волокнистого, растягивающегося, сжатого, шершаво­го и скользящего). Целиком зримая (мыслимая, обус­ловленная, подвластная взгляду, в том числе взгля­ду художника и графика), пища выявляет отсутствие глубины: съедобная субстанция лишена сердцеви­ны, скрытой силы, жизненной тайны. Никакое япон­ское блюдо не обладает центром (тем центром, кото-

33

рый подразумевается в нашем ритуале еды и соглас­но которому происходит заказ, сервировка блюд в определенном порядке); здесь все является украше­нием какого-то другого украшения, прежде всего по­тому, что на столе, на подносе еда всегда представляет собой собрание фрагментов, ни один из которых не претендует на исключительное место в порядке при­ема пиши: «есть» не означает следовать меню (распи­санию блюд), но изымать легким прикосновением па­лочки то один, то другой оттенок цвета, следуя свое­образному вдохновению, проявляющемуся во всей его неторопливости как косвенное, ничем не свя­занное сопровождение разговора (едва слышного); и еще потому, что эта еда — ив этом ее главная осо­бенность — происходит в одном времени — време­ни ее приготовления и поглощения; сукиаки, блюдо, которое бесконечно готовится, поедается и «разгова­ривается» не вследствие каких-то технических слож­ностей, но потому, что по своей природе оно должно постепенно исчерпывать себя по мере готовки, и, сле­довательно, себя воспроизводить. Сукиаки отмечено лишь отправной точкой (то самое блюдо, полное раз­ноцветных продуктов); исходя из этой точки, оно те­ряет различия между моментами и составляющими, оно лишается центра, становясь похожим на беско­нечный текст.