|
Однажды подобной ночью в найденной нами пещере мне очень понадобился свет. И тогда Куонг сказал: «Вот тебе свет». Я услышал, как он отколол камень от стенки пещеры, затем вложил его мне в руку, предупредив: «Держи осторожно, но не бойся, это не убьет тебя, как молния». Нетрудно представить, что после таких слов я едва касался пальцами камня. И вдруг на остром конце обломка вспыхнул яркий огонь, осветив всю пещеру, будто солнцем! Случись со мной столь удивительная вещь несколько лет спустя, я бы сразу же назвал это электрическим светом, но затем, вспомнив, что в пещере не было ни батарей, ни динамо-машин, поступил бы точно так, как поступил тогда, - сел и уставился на чудесное сияние, напрочь забыв о том, где нахожусь. Куонг явно не собирался давать какие-либо объяснения, и хотя я сгорал от любопытства, по всей видимости, мне надлежало довольствоваться только тем, что он соблаговолил сказать. Предпринимая подобные прогулки, мы обычно выезжали сразу после ужина, то есть в половине шестого пополудни. Если кто-нибудь и уставал, то только не Куонг. Это было еще одно его удивительное качество: ему всегда удавалось сделать больше других работников за одинаковое время. Когда ночь выдавалась лунной, мы обычно скакали по несколько часов, часто без остановки до наступления полуночи, застававшей нас иногда уже в тридцати с лишним милях от месторождения. Как-то мы остановились в удаленном месте в ожидании утра и расседлали лошадей. Ложиться спать не хотелось, так как, несмотря на проделанный путь, мы не чувствовали себя утомленными. Куонг сел на край скалы у кромки ревущего хрустального потока и предался безмолвному созерцанию величия одиноких темных сосен и залитых лунным светом пиков. Я оставил его одного и пошел вверх по ручью до тех пор, пока, обернувшись назад, не обнаружил, что моего друга уже не видно - его скрыл крутой поворот каньона. Не обращая на это внимания, я двинулся дальше, любуясь видом открывавшихся мне гор, ребристых, древних, как само солнце. Человек, чуткий к красоте, не может не предаться размышлениям, своего рода медитации, среди дикой природы, которой не коснулись грубые людские порядки. Но постепенно мои мысли приняли рефлективный характер и как-то незаметно окрасились мертвящей темнотой материализма. При раздумьях над таинственными философскими вопросами души - «Откуда?» и «Куда?» - меня часто охватывало отчаяние. Моему характеру была присуща религиозность, но не слепая вера. «Кто вдается в рассуждения, тот погибнет», - гремела церковь тех дней. (Впрочем, она и поныне занимает ту же позицию в том, что касается приложения разума к вере.) Вопросы, преследовавшие других, волновали и меня, иногда почти сводили с ума, однако, у меня не хватало решимости поставить их перед собой, так сказать, в полный рост - жизнь и без того казалась достаточно сложной. Но отчаяние, возникавшее время от времени из-за их неразрешенности, постепенно становилось все более острым. — 157 —
|