|
Меня и г-жу Драудзинь сильно мучила также мысль: дошло ли до рук Н.К. её отчаянное письмо от 20 марта? Оно было бы решающим. Мы в этом теперь сомневаемся. Ибо 1 апреля Блюменталь получил от Н.К. телеграмму, чтобы печатать журнал. Чему помог журнал, чему помогла вся подробнейшая информация об Н.К., чему способствовала и вся наша пылкость? Разве не лучше было бы бороться за единение, за духовную батарею? В этом случае наши успехи, возможно, были бы несомненными. Но беда заключалась в том, что рухнуло единение. Может быть, это была моя и единственно моя вина, ибо я несу главную ответственность. Мне нужно было уметь обходиться и с Гаральдом. Но в чём же состояла причина неудачи? Это так мучает! Гаральд весь 1940 год был как сосуд с динамитом, вечно недовольный; спокойным, просветлённым мы его больше почти не видели. Он уже предвидел, что Россия войдёт в Латвию, хотел приучить к этому и сознание членов Общества. Сам он носил русскую блузу и высокие сапоги с голенищами, руки – в карманах брюк, – так сидел и на занятиях по Учению, словно пришёл как ревизор, чтобы подбодрить русских. В конце концов его приближение в моём подсознании неизменно стало вызывать ужас, ибо он всегда приходил ко мне с каким-то требованием, которое часто доходило до угроз и взрыва. Если бы я всегда поддавался, что бы было? Единственно Валковский иногда в группе перечил ему, но очень редко. Тогда, в смуте, быть может, я не столь объективно его оценивал, но страдал я очень. Гаральд не стеснялся нападать на меня даже на заседаниях. К своему делу Гаральд относился с громадной самоотдачей. Здесь он показывал, сколько в нём огня. Но он жил в вечном недовольстве, на грани взрыва. Он насильно хотел проводить свою волю и считал её единственно правильной. Метал молнии вокруг себя. Был способен громить и даже ненавидеть всё, что будто бы вставало на пути дела. Может быть, и во мне было упрямство, что во многом я не поддавался. Но с Гаральдом ведь нельзя было по-человечески говорить. Наверное, не было разговора, где он уже после нескольких минут не повышал бы в досаде голос, и я мог лишь молча слушать, ибо любое возражение только вызывало ещё более громкие слова. Случалось и так, что уже скоро, не подав руки, Гаральд уходил. Был как большой ребёнок. Теперь я могу понять его пафос, возбуждение, но тогда было не до шуток. Сколько угроз звучало! Писал в Индию «неизменно длинные письма». Он ведь так красиво, огненно писал. Но в отношении к друзьям болел странной болезнью маний и подозрений. И удивительно, что Блюменталя избрали на высокий пост в Управление литературы, а Гаральда – депутатом <сейма>. Затем Общество примкнуло к «Блоку труда». Всё это я тяжко переживал, мне казалось, что компрометируется Общество и Учение. Я тоже считал, что необходимо какое-то сотрудничество, но не в столь крайней форме! Сотрудничать наперекор совести я не мог. В последний раз я виделся с Блюменталем в начале июля, когда в редакции «Сегодня» они с Гаральдом на меня чрезвычайно грубо обрушились. Что я будто бы не желаю сотрудничать, что мне надо бы «репатриироваться» и тому подобное... В тот раз оба уже чувствовали себя истинными партийцами. Я сказал, что имел замысел писать о стахановцах, но не нашёл материала. С трудом всё же я написал. Кроме того, ещё кое-какие статьи о науке. Позже относительно стахановцев я смог убедиться, что это – больше теория, но не жизнь, поднятая на уровень новой ценности. Моя жена всё это время мучилась тем, как же они всё это могут совместить, что не живут в согласии с Учением. Буцен тогда говорил, что Е.И. на месте Гаральда никогда бы не взялась за обязанности редактора. Тайно ругал Сталина. Но Бог весть, что он говорил Гаральду. Друзья Гаральда приспосабливались к нему. Якобсон писал резкие стихи, Стребейко – хвалебные передовицы. Гаральд и Блюменталь совсем забыли о письме Е.И., в котором она советует подняться над партиями. О его же отношении к партии и о том, что он кому-то говорил, не хочу и не могу здесь упоминать. — 313 —
|