|
Сначала я подумала, что здесь Тициан должен был разместить немолодую пару. Но потом поняла, что так куда трагичней. Аллегория трех возрастов. Потому и старик с запасными черепами (простите за вольность) — третий возраст. Любовь есть, жизни — нет, есть только жизнь-смерть и ее запахи. Жизнь-смерть никого не пугает — ни тех, кто рядом со мной, ни тех, кто внутри холста, ведь у них у всех есть я, а значит, они все-таки живы. Может быть, их и нет, но они все равно живы. Они если и захотят, то не смогут умереть на моих глазах, потому что я упрямо перемещаю их по жизни, пользуясь телекинезом, я двигаю их силой мысли. Похоже, они нужны мне. Они падают, а я поднимаю их снова. У меня это пока получается. Но даже если не получится, они все равно не умрут, ведь я знаю одного доктора. Я позову его, и он… Вы тоже думаете, что он придет?.. Юрий Зморович/Киев/С чем носить?Ему самому, а кому еще? — вовсе непросто отвечать на это самовопрошение. Откуда эта идея взялась? Почему привязалась и не отпускает? А нужно ли спрашивать, если жжет желание, а не вопрошение — хочется, да и все тут! Хочется. А ведь безостановочно хочется. Только ли этого? Желание — ЖЕЛАНИЯ — жгут-жгут-жгут, а только вовсе маленькое какое я или не-я или анти-я, а может, на самом-то деле и вовсе стороннее нечто качает своей маятниковой балдой: «А нужно ли? а — зачем — зачем-зачем? Не отпускает и не попускает, а горчит, да жжет! — точнее и не скажешь. И до того жжет… И вот ручонка его тянется к своей собственной грудке. СОБСТВЕННОЙ, не чужой, не юной какой, или там висящей-стоящей-вздымающейся чьей-то — и начинает скрести эти маленькие точки, точки НЕСОСТОЯВШЕЙСЯ МОЛОЧНОЙ ВСЕЛЕННОЙ, коей кормить и кормить и ВЫКАРМЛИВАТЬ этих чудных (от ЧУДА и ЧУДАЧЕСТВА) существ, появляющихся еще и из иного ЧУДА — маленького надреза ли, ли — провала в Сладчайшую из ПРЕИСПОДЕН… Точки вроде как начинают разбухать, а в голове, в сочленениях всех возникает тихая ноющая сладость. А в визиях когда и возникает, а когда и молчит образ той мягкой и упругой, юношеской, истинной-правдивой и единственно-чаемой выпуклости, может, и с действующей чудомолочной капельницей. Ноет-ноет-дразнит-дразнит, а не отпускает и не насыщает. Ручонка тянется, пока воображение и чувственное и визуальное не устает. Душонка охает, застывает, и наливается каменным безразличием тело и душа, пока память не подкинет снова эту неотвязную, прилипшую… страсть ли? похоть — к тому предметику. Ну зачем же он так дразнит и не отпускает? Да и что с ним делать? — 226 —
|