Антология странного рассказа

Ей наконец удалось открыть вино, и мы залпом выпили на брудершафт и стали подругами.

— Тебя как зовут? — спросила я участливо.

— Ева.

— А Адам твой где?

— Дома. Правда, не у меня, у Таньки.

— У какой?

— У Семеновой. У них любовь.

— Тогда, значит, не ты, а она Ева.

— Она Танька. А он Ванька.

— А где же тогда Адам?

— Он умер, когда увидел меня с Егором.

— Это и есть счастье, — сказала я и стала прощаться.

Она не ожидала, что все так быстро закончится. Но жизнь, как известно, короткая штука.

— Ты куда? — она засуетилась, стала собирать сумки и трезветь.

— Домой. Наша с тобой яркая жизнь подошла к концу.

— Возьми меня с собой! — Она просилась без учета божьей воли. А так нельзя.

— Не могу. Ты не из моего сюжета. В моем сюжете я тебя убиваю. Но ты ведь сегодня не хочешь? Может, завтра?

Она на мгновенье задумалась. Ей нравилось жить.

— Не уверена. Я позвоню, если что.

Это была последняя ее фраза.

Крестная

Все в мире стремно и экстримно.

Да, именно эти два слепорожденных слова первыми заглянули в мою голову ранним весенним утром. Ощутив их горько-соленый вкус, я механически положила в чай на одну ложку сахару больше, чем обычно.

Я не собиралась ехать на кладбище. Как там говорил Кастанеда: «Но что-то вне нас определяет рамки нашего решения». Хотя какие у меня могут быть рамки? Собственно, как и у всех, — черные — дальше смерти не уедешь. Но это — философия? (черный юмор?).

Вы меня только правильно поймите: белело доброе утро, мне было хорошо и радостно, быстро всходило солнце, где-то в районе солнечного сплетения кувыркался оптимизм, на всех этажах пели краны — рок, рок-н-ролл; чистые мысли и чистые люди вот-вот должны были выйти наружу, в свет. Мне так хотелось догнать их, потрогать, сказать, что сегодня я с ними, что рада их существованию, что они уже не мешают мне жить, и много другой восторженной чепухи.

Сказала ли я им это? НЕТ! Вдруг пришла случайная мысль, что более пяти лет я не была на кладбище у своей крестной. Стерся верхний слой суеты, как будто некий художник приступил к реставрации моего сознания. Что у тебя с памятью, девочка?

— Не помню, — сказала я. Оно (кладбище) было в другом городе, но это меня не оправдывало, и масло, которое я наносила год за годом на один из участков памяти, с болью трескалось. Трещин становилось все больше и больше. И когда на них падал свет…

Вы меня, наверное, понимаете? Вы ведь знаете, как печет память, когда высыхает жизнь.