|
«Консторум говаривал часто, что любит жизнь во всех ее проявлениях, считал себя эпикурейцем и за Эпикуром повторял: где есть смерть, нет меня, и где я, нет смерти. Большой хлебосол, тонкий гурман, особенно любил свежие огурцы с крабами ("чтоб перемолоть все это через мясорубку"), любил рюмку "старки". Органически не выносил селедку и вообще рыбу, боясь мелких косточек. Придя в гости, заглядывал сразу в дверь на стол и предупреждал: "Люся, если хотите, чтоб остался у вас, уберите селедку". Признался как-то, что неприятны особенно ему в селедке жабры. Небольшого роста, сутулый, некрасивый, подвижный, человечный, заразительно, искренно смеялся. Легко было с ним от его трезвости и простоты. Парадности, чувственности, эротизма, всяческого верноподданничества, тирании, диктаторства терпеть не мог. В то же время любил крепкое словцо и "соленый анекдот, если он был вкусен". Напрашивалось характерологическое сравнение его с Фейхтвангером, Золя, Григом. Свободный от мещанства "даже в микроскопических дозах", не любил говорить о супружеской неверности и т. п., считая, что с этим, как и со смертью, бороться нельзя, а потому следует "выносить за скобки" (любимое выражение). Не любил также говорить о людях плохое, например, о коллегах, при беспощадной, однако, откровенности. Обладал большой терпимостью к людям, весьма ценил это в других. Кино и театру предпочитал книгу и симфоническую музыку. Отличаясь безошибочным музыкальным чутьем, сам прекрасно играл на стареньком своем пианино, особенно любил Брамса, Шумана, Баха, Грига. Высоко ставил немецкую романтику, особенно Гейне. Достоевского терпеть не мог ("Мишенька, не читайте эту гадость"). Зигмунда Фрейда считал "гениальнейшим". Пасынок Юрий ша-лопайством своим много доставлял ему горя, но Семен Исидорович полюбил его сына Сережу[10]. Почему-то не любил еврейских женщин. Мать его была детским врачом. Отец — инженер-мостовик. В доме Консторума бывал Борис Пастернак. Москвин, Качалов — алкогольные пациенты Консторума. "Умняга" (т. е. умный не внутри себя, а для всех вокруг) — так кто-то сказал про него. Последние годы особенно страдал от гипертонической болезни. Ипохондриком не был никогда, разговоры о своей болезни "выносил за скобки". Иногда лишь, вздыхая, говорил: "Ай, Мишенька, новые сосуды не поставишь". Умер утром — упал, причесываясь в больнице у зеркала: последний инсульт. О смерти, загробной жизни говорил: "Я, к сожалению, материалист и понимаю, что там ничего нет, но я не могу понять одного: неужели это свинство, именуемое жизнью, так кончается". Говорил, что жизнь — "насмешка над человеком"». — 511 —
|