Дети с аутизмом

Я пытаюсь понять, действительно ли у него депрессия. Трудность заключается в том, что он предпочитает говорить на другие темы.

— Как ты чувствуешь себя сегодня? — вежливо спрашиваю я.

— Я видел круглые двери, отправляющиеся в восемь пятьдесят, — отвечает он.

— Прошу прощения, я тебя не понял, — отвечаю я. — Что это за круглые двери?

— Поезд метро, — поясняет он.

Теперь все ясно. Уильям всегда любил подземки. Он помнит на память схему метро Торонто и названия всех станций, какого они' цвета и куда отправляются поезда с каждой из них. Поскольку метрополитен Торонто имеет более пятидесяти станций, это неплохое достижение. В течение многих лет по субботам они с отцом развлекались — катались в метро. "Обычно Уильям сидел у окна, рассматривал мелькающие за окном станции, людей, входивших в вагон и выходивших из него, и обращал внимание на убранство каждой станции и на все изменения в направлении движения поезда. Теперь он путешествует в метро один, испытывая ту же радость и получая от поездок то же удовольствие.

— Я помню, что ты любишь метро. Ты можешь сказать, за что?

— За то, как оно выглядит, как открываются и закрываются двери, как ходят поезда. Мне нравится станция «Ройал Йорк», потому что там особенные двери. А на станции «Янг Юниверсити Лайн» появилась новая линия.

Он рассказывает мне обо всем так, словно меня это интересует точно так же, как его. Описывая новую линию, он оживляется и начинает говорить быстрее. Хоть убей, я не могу заставить его говорить о депрессии. Я решаю облегчить задачу и спрашиваю его про школу:

— Чем вы вчера занимались в школе?

— Математикой.

— Чем еще? — спрашиваю я в надежде получить более развернутый ответ. Он ненадолго замолкает, затем снова возвращается к любимой теме:

— На прошлой неделе я проехал на метро на юг, от Дэвисвилля до Блура. Так получилось, когда я ехал в Блур и Лоуренс и пересаживался на Ройал Йорк на восточную линию Блур. Потом мы пошли к Памеле. А потом из-за того, что Джон покупал футболки, я оставался там до тех пор, пока не увидел круглые двери, которые шли на запад. Я хотел поймать их, когда они пойдут на восток. И я увидел один поезд, который шел на запад в три тридцать пять.

Речь Уильяма была волнообразной: замедленной и напряженной, когда он говорил о своих делах, быстрой и оживленной, когда он рассказывал о метро. Он упоминал людей, которых я не знал, предложения трудно было понять, и нередко у него вылетали неожиданные слова.

Уильям ни разу не посмотрел на меня, его не интересовало, понимаю я его или нет. Его длинные, тонкие пальцы свободно лежали на коленях, и он делал ими такие движения, словно катал что-то. Щеки горели. Во время этой встречи я предпринял несколько попыток повернуть разговор в сторону депрессии, но безуспешно. Дело было вовсе не в том, что он избегал эмоциональной нагрузки или неприятной темы. Мне не удалось вовлечь Уильяма в разговор даже о таких нейтральных вещах, как погода, школа или спорт. Ближе всего к проблеме депрессии оказалась музыка. Мать Уильяма сказала мне, что он обожает песни Джорджа Гамильтона, особенно о страдании и одиночестве.