|
Сидя в классе, он видел те же полушубки и голые ноги, но для того, чтобы «не нажить неприятностей», трактовал о подлежащих, сказуемых, выслушивал басню «Осел и соловей», «Проказница-мартышка». Неужели он забыл, что выучить эту басню, не понимаемую почти наполовину, стоило и времени, нужного на домашнюю помощь, и сального огарка, стоившего проклятий? Нет, он знал это, но «что за охота выслушивать…» и т. д. Кругом его за стенами в соседних классах раздавались возгласы его товарищей, заматоревших в процессе преподавания, основанном на том, чтоб «не нажить неприятностей». Певцов слушал это преподавание и был равнодушен к нему: он ведет свои дела и не имеет надобности до своих товарищей. – Кроме видимых, вещественных глаз, имеет ли человек невещественные? – раздавалось за стеной. – Человек имеет невещественное око. – Которое называется?.. – Которое называется внутренним. – Как? – Внутреннее око. – Садись! – Пономарев! Осязаем ли мы внутреннее око? – Нет, мы его не осязаем. – А оно само осязает ли внутренно предметы? то есть видит ли? – Оно видит и осязает. – Что именно? – Невещественные предметы. – Садись! За другой стеной идут рассказы о том, чем замечателен Манчестер; о том, как Мамай разбил Донского «с тылу», причем беспрестанно слышатся слова «наголову»… «обратился в бегство»… «славяне, подобно германцам, а германцы, подобно славянам» – и проч. Но вот раздается звонок, Певцов стоит среди учителей: они просят у него папироску, расспрашивают о квартире. – Да не пойти ли нам к Гаврилову? У него превосходная наливка. – Нет, господа, – говорит Певцов. – Да ведь в Москве пили же что-нибудь? Певцов соображал: «Отчего же и в самом деле не пойти?» И действительно шел, так, от нечего делать. Дорогою он видел, как ученик, отвечавший о внутреннем оке, тащил, весь потный, коромысло с ведрами воды; думал, что тяжесть этой ноши способна выколотить из него в одну минуту целые миллионы сведений вроде внутреннего ока, – и шел с товарищами дальше. Впрочем, он вежливо отвечал на поклон ученика, который, высвободив одну руку из-под коромысла, снял-таки шапку перед наставниками. – Ну-ка, рюмочку! – говорят ему товарищи. – Нет, я не стану. – Да пили же в Москве-то? что за глупости! Певцов думал: «что ж такое?» – и пил. Но вот уже он выпил пять рюмок. Как это случилось, обстоятельно объяснить невозможно; достоверно известно только то, что, поднося себе рюмку за рюмкой, он думал: «что такое, если я… велика беда!» Через несколько времени он уже целуется с кем-то. «Что это за рожа?» – думает он, упираясь глазами в какую-то щетину, которая принадлежит обнимающему его человеку, и, убедившись, что это один из товарищей, автор внутреннего ока, думает: «а, это ты, подлец!» – и целует щетину. — 229 —
|