|
И вот он «допивает» остатки своего благосостояния, отнимая у детей и семьи, уже знающей, что ей надобно теперь полагаться только на свой неусыпный труд, по возможности большую часть заработка на пропой. По лицу его, кое-где носившему следы царапин и синяков, видно было, что старик роспился, ослаб, размяк и вообще держится на свете только выпивкой. – Как же это ты с отцом-то так жестоко поступаешь? – сказал я мальчишке с укоризной. – А? – Не безобразничай! – Но ведь все-таки, – говорю, – он ведь отец тебе? – Отец, – а безобразничать не дозволим. Мы и так все, вся семья из-за него почитай что раздеты, разуты, а гоняем день и ночь, скоро скотина без ног останется. Как же он может наши трудовые деньги пропивать? Вот и получи! – Кто это ему глаз-то разбил? – Да он сам разбил-то! Мы только, всем семейством, связали его… – Это отца-то? Всей семьей? – А чего ж? Почитай бога! Держи себя аккуратно! – Ну, – говорю, – брат, кажется, что БЫ поступаете вполне бессовестно! Как же так не уладить с отцом как-нибудь по-другому? Что же это такое? Ведь он отец! И, признаюсь, я неожиданно впал в нравоучительный тон и стал развивать мальчишке самые гуманные теории. Говорили и о Христе, и о терпении, и о преклонной старости, которую надобно чтить, уважать, к которой надобно снисходить. Говорил, что вообще необходимо любить ближнего своего, яко сам себя… И так далее. Он слушал меня чрезвычайно внимательно, ехал тихо, и вдруг я услыхал, что он плачет, просто «ревнем ревет», как говорят о таких слезах. – Что это ты? – спрашиваю. – Что с тобой? – Ты думаешь, мне сладко этак-то делать? Нешто бы я посмел, ежели бы всех не жалел?.. Погляди-кось, какое семейство-то, всем пить-есть надо… Маменька и совсем, того гляди, исчахнет; а он сам ее еще бьет. И рыдает-рыдает. – У меня вся душа изныла от тоски… Жаль мне и братьев и сестер… А иной раз совсем осатанеешь… Знаю я грех-то мой! Он был в таком отчаянии, что я решительно растерялся и не знал, что сказать ему в утешение. – Отдай деньги-то маменьке! – всхлипывая, прошептал он и остановил лошадей. Около разоренного большого двора с развалившимися воротами стояла сгорбленная старушка, в глазах которой можно было все-таки видеть, что и она на своем веку попила-поела всласть! Отдав ей деньги («Уж все, батюшка, полностию, все!»), мы поехали своей дорогой, и мальчишка продолжал тосковать. «Не думайте, что я какой-нибудь особенный любитель непочтения к родителям, – но мальчишка был для меня крайне симпатичен: как хотите, а какой-то голоногий мальчишка, отстаивающий какие-то права, обороняющий мать, как обиженную и терпящую неправду, и во имя справедливости не сомневающийся идти против отца… Все это весьма привлекательно! Очевидно, и сердце есть в мальчонке, и энергия, и чувство справедливости, и просто чувство и впечатлительность – плачет ведь! и сознает – „нехорошо, несправедливо, а нельзя!“ — 240 —
|