|
Наконец это уж и меня затронуло несколько. – Ах ты, – говорю, – каналья этакая? Какое же ты имеешь право так мне отвечать? – А у тебя, – говорит, – какие такие есть права? Но не успел я еще как должно осердиться, потому что действительно никаких, собственно говоря, правов-то нет, – как мальчишка, гнавший лошадей что есть мочи, вдруг поднялся в телеге и, махая вожжами, обратился ко мне, весь бледный, взволнованный и чем-то чрезвычайно пораженный. – Не давай ему! Не давай! – кричал он, обращаясь ко мне. – Ишь, притаился, старый хрен!., догонять хочет. Не давай, барин! А то отыму из рук! Не догонит!.. – Кому не давать? Что ты болтаешь? – также закричал я мальчишке. – Отцу! Родителю не давай! Ишь насторожился! Притаился, чтобы броситься догонять! Не давай! От плетня отделился полупьяный и мозглявый человек, и когда мы поровнялись с ним, он ухватился за задок телеги обеими руками так, что уже я закричал, чтоб мальчишка не смел гнать, даже схватил его за шиворот и осадил. Но лошади все-таки бежали. А мозглявый человек, шлепая сзади телеги и задыхаясь, еле хрипел: – Руб… хошь… черт! – Не давай, барин! – неистово кричал мальчишка, выбиваясь из моих рук и не останавливая лошадей. – Пропьет! Матери отдай! Она будет тут сейчас!.. – Прокляну! Егорка! Прокляну! – едва дыша, хрипел старик, уже цепляясь за задок телеги. – Стой! – сказал я. – Стой наконец! Я свои ему дам. Что это такое ты делаешь с отцом? И, не доверяя мальчишке, сам схватился за вожжи и остановил телегу. – Кровопивец, змей! – задыхаясь, с величайшим раздражением хрипел отец, пока я рылся в кармане, доставая кошелек. – Отца родного, мошенник, не жалеешь! – Ты-то нас не жалеешь, а тебя-то нам за что же жалеть? – не меньше раздраженный, чем отец, криком отвечал ему мальчишка. – Разбойник! – хрипел отец, потрясая кулаком. – Кровопивец! Я тебя… постой!.. Поговоришь ты у меня… Попадись только! Рублевая бумажка, которую я протянул старику, заставила его прекратить эту брань и обратиться с благодарностью ко мне, но едва он успел снять шапку, как мальчишка уже стегнул лошадей, и мы помчались опять. Старик, оставшись позади нас, продолжал грозить кулаком и что-то кричал, но нам уже не было ничего слышно. В то кипучее время, кстати сказать, во всех сословиях было ужасно много таких, обреченных на погибель отцов: еще недавно было у них всего много, благодаря плотно сложившимся неправосудным порядкам, в которых одна нечистая рука мыла другую нечистую руку. Новые порядки разрушили эти гнезда, разросшиеся до огромных размеров благодаря беззаконию, глубоко пустившему корни в глубине русского общества. Беззаконная жизнь во всех отношениях, жизнь грубая, жирная, неряшливая, нецеремонная, – а главное, непременно «дармоедная», – вся она от одного дуновения той неотразимой правды, сознание которой пришло вместе с освобождением крестьян, разложилась, и еще недавно торжествующий, авторитетный, властный, крепко державшийся на ногах человек превратился в совершенное ничтожество, в нищего и подсудимого одновременно. («Эге! Федор Петрович! как ты ловко словоизвержению-то обучился… Сущий адвокат!») Именно к числу таких-то обреченных на погибель людей и принадлежал отец мальчика, когда-то богатый дворник, монополист извоза и всяких казенных субсидий по этому делу в целом уезде. Рухнули его неправедные доходы, рухнула и неправедная жизнь с беспрерывным обжорным праздником. — 239 —
|