|
Миша потупился; накипевшие на сердце слезы горячим ключом хлынули из глаз. И текли эти слезы, текли свободно, без усилий, без гримас, как течет созревший источник из переполненной груди земли-матери. Ваня стал утешать расплакавшегося. – А мы ловко ее завтра надуем, Катерину-то Афанасьевну, – сказал он, – завтра гости у нее за столом соберутся, ан служить-то будет и некому! Миша вздохнул в ответ. – Я и ножи-то все попрятал! – продолжал Ваня, – и есть-то нечем будет. А Миша все-таки никак не мог уняться; Ваня все возможное делал, чтоб как-нибудь развлечь его: сначала со свечи снял, потом глянул в окно и сказал: «А сивер-то! сивер-то какой разыгрался! ишь ты! ишь ты!», наконец тоненьким голоском запел: «Ах вы, ночки, ночки наши темные!» – но Миша не только продолжал плакать, но при звуках песни еще более растужился. – Нюня ты! – сказал Ваня с нетерпением. В зале загудели часы. Заслышавши эти шипящие звуки, Миша вздрогнул, в последний раз глубоко вздохнул и перестал плакать. – Скоро барыня приедет, – робко сказал он, насчитавши двенадцать часов. – Дожидайся – скоро! – отвечает Ваня, – эх, теперь бы вот соснуть лихо! – Нет, уж ты не спи, Ваня, Христа ради! – Небось боишься? – Боюсь! – признался Миша и весь съежился. – Ну, дурак и есть! сколько раз я тебе говорил, что там ничего нет! – поучал Ваня, указывая на двери, которые вели в неосвещенный коридор, – хочешь, я сейчас туда пойду? Однако угрозы своей не исполнил. Водворилось молчание, а с ним вместе водворилась и тишина, тоскливая, надрывающая сердце тишина… Мальчики пристально вглядывались в трепещущее пламя свечи; Ваня водил по столу большим пальцем, нажимая его, отчего палец сначала двигался плотно, а потом начинал подпрыгивать. На дворе опять завыла собака. – Ишь ее! ишь ее! – вымолвил Ваня и вслед за тем прибавил: – А что, Миша, где-то теперь Оля? Оля была сестра Миши. Это была хорошенькая, белокурая и беленькая девушка, очень похожая на своего брата, ей было осьмнадцать лет. С полгода тому назад она неизвестно куда пропала, и рассказов об этом внезапном исчезновении ходило между дворней множество. Говорили, что она от дурного житья скрылась, но говорили также, что и от стыда. Достоверно было то, что одним утром она пошла на речку стирать и не возвращалась; на берегу была найдена корзина с невыстиранным бельем, но ни одежды прачки, ни даже тела ее нигде найдено не было. Достоверно также, что за два дня перед тем она была острижена и что по этому случаю плакала, рвалась и убивалась. Барыня клялась и надсаживала себе грудь заверяя, что поганка Ольгушка утопилась не от дурного обращения, а для того, чтоб скрыть свой стыд. Тем не менее на всем этом происшествии лежала какая-то горькая тайна, и неизвестно было даже, действительно ли утопилась Ольга или только бежала. При следствии некоторые дворовые люди показали было, что житье Ольги было «нехорошее»; но исправник, производивший следствие (так как происшествие случилось в подгородной деревне Катерины Афанасьевны), ничему этому не поверил. — 64 —
|