|
– Не соглашаются, ваше превосходительство! – Гм… Глубоко опечаленный генерал стал лицом к окну и долго безмолвствовал. По временам до слуха моего долетали звуки, несомненно доказывавшие, что его превосходительство барабанил в это время пальцами по стеклу. – Напрасно, ваше превосходительство, совещались с ними, – сказал я, сгорая желанием утешить Семена Семеныча, – эти вещи надо делать секретно от них, так чтоб они не опомнились… Семен Семеныч повернулся ко мне и с чувством пожал мне руку. – Вы правы, – сказал он взволнованным голосом. – Они, ваше превосходительство, своей пользы понимать не могут, – продолжал я, увлекаясь преданностью к особе моего начальника. – Вы правы, – повторил генерал. – Такого рода предположения всего удобнее приводить в исполнение посредством полиции, – снова начал я. – Вы правы… да, к несчастию, вы совершенно правы! – Если они не понимают своих выгод, то весьма естественно, что нужно делать им добро против их желания… – Это совершенно справедливо… но… К сожалению, я должен сказать вам, mon cher, что время нынче такое… велено все кротостью да благоразумными мерами распорядительности… Ах, друг мой, ремесло администратора становится слишком тяжело, и если бы я не любил мое отечество (Семен Семеныч махнул рукой)… давно бы пора на покой старые кости сложить!.. – Прикажете продолжать настаивать? – спросил я. – Нет, уж зачем… оставимте их в покое… пусть делают, как знают!.. Горько, Николай Иваныч! Разговор на этот раз прекратился, но не прекратилась благонамеренная деятельность Семена Семеныча. Проекты следовали за проектами, и в нашей маленькой канцелярии закипела непривычная и небывалая дотоле жизнь. Но увы! – ни проект о распространении грамотности, ни проект о путях сообщения – ничто не удавалось, несмотря на таинственность и тишину, среди которых они вырабатывались. Проекты эти похожи были на те объявления о новоизобретенных средствах против моли и клопов, которые (то есть средства) так удачно действуют на бумаге, в действительности же бессильны убить самого тощего и изможденного клопа. Семен Семеныч сделался скучен. Уныло ходил он целые дни по кабинету, заложив руки за спину и грустно покачивая головой. С ужасом сознавал он, что месяц тому назад он был совершенно бодр и деятелен, был распорядителен и исполнителен в одно и то же время, одним словом, способен и достоин*, а теперь… теперь, когда наступило, по-видимому, «благорастворение воздухов и изобилие плодов земных»*, он вдруг, без всякой видимой причины, оказывается чуть-чуть не злостным банкротом… ужасно! Все, что он ни придумает, звучит пусто, словно лукошко, у которого вышибли дно; все, за что он ни возьмется, отзывается мертвечиной. И ему внезапно стало так тошно и несносно жить на свете, что не мила казалась Анна Ивановна, не радовал милый сынок Сережа, а меня не мог он даже видеть без некоторого озлобления, потому что я являлся хотя и неумышленным, но тем не менее горьким и постоянным свидетелем его неудач. — 16 —
|