|
– Помилуй! с какой стати! – Чего уж – вижу ведь я! И руками уперся, и напружился, весь корпус в комок собрал… боишься? – Да как бы тебе сказать… – То-то я вижу, что ты словно изловчаешься, как бы головой об столб не угодить… Ничего, брат, бог милостив! – Милостив-то милостив, а денег нам все-таки не отдадут. Плакали наши денежки! И куда они девались… господи! да куда ж они, в самом деле, девались? – Куда все прочее девается, туда и они. Вот ты, конечно, струсберговский процесс читал* – понял что-нибудь? – Гм… да… нет, воля твоя, а у Ландау денежки есть*! – Ты как об этом узнал? – Должны быть у Ландау деньги, должны! Полянский – тот заплакал*, а Ландау… есть у него деньги? есть! Это… это, я тебе скажу… Вот как теперича день на дворе, так и это… Нет, этак нельзя! Я разгорячился и вскочил с места. Коварство Ландау было так очевидно, так осязательно, что фигура его, подробно описанная газетными репортерами, так и металась у меня перед глазами. Полянский – тот, по крайней мере, заплакал, а Ландау… – Нельзя так! нельзя! нельзя! нельзя! – почти грозно восклицал я. – Чудак ты, братец! Вдруг закричал, точно из ляписного раствора промывательные ему поставили! А ты образумься, пойми! ведь и у твоего Сидора Кондратьича небось на молочишко осталось, так что ж: копеечку, что ли, на рубль тебе получить хочется? – Нет, тут не об копеечке речь, а о принципе! Нельзя так! нельзя! – Нельзя да нельзя – что нельзя-то? – Воровать нельзя! запрещается воровать! Да-с, запрещается-с! – Запрещается – а воруют! Нет, уж ты выйди лучше на площадь, закричи «караул» – может, и полегчит! Слова эти как будто отрезвили меня, но не вдруг, однако. Некоторое время утроба моя еще колыхалась, и я совершенно явственно слышал, как в ней урчало: нельзя! Но так как я человек впечатлительный, то минуты через две мне уж самому казалось несколько странным, с чего я вдруг так разгорячился. Как будто и в самом деле до того уж меня ущемило от того, что на днях какие-нибудь три-четыре цифры, по недоразумению, обратились в нули! Пожалуй, со стороны могут еще подумать, что я жадный… Я-то жадный! Я-то!.. да вот у меня выкупное свидетельство осталось – два их было, да одному Сидор Кондратьич на днях другое назначение дал – ну, хотите, я это самое выкупное свидетельство сейчас же, сию минуту… На мое счастие, Глумов прервал течение моих мыслей и не дал совсем уже созревшему порыву самоотвержения вылететь из груди. – Ну, вот, теперь у тебя восторженность какая-то в лице явилась, – сказал он, – опять, должно быть, художественную картину воспроизвел! — 305 —
|