|
Должно быть, много скорби вылилось на моем лице под влиянием этих дум (в особенности же последней), потому что даже черствое сердце Глумова тронулось моим горем. – Копил, чай? – сказал он голосом, полным участия. – Как же, братец! Жена, дети… предусматривал тоже… черт знает что такое! Теперь пристают: вот, папаша, всегда вы так делаете! А прежде приставали: папаша! да отчего же вы Сидору Кондратьичу ваших денег не отдадите? ведь он на текущий счет из восьми процентов берет! – Да, друг, понимаю я это: тяжко! Давеча утром, ни свет ни заря, ко мне совсем неизвестный генерал прибежал; я еще спал, так разбудить велел. Выхожу: что вашему превосходительству угодно? спрашиваю. – Помилуйте! говорит, дедушка мой копил, батюшка-покойник копил, я сам… да-с, сам-с! копил-с! И вдруг какой-то проходимец в одну минуту все это в трубу выпустил! И весь, знаешь, трясется, брыжжет, руками машет: до государя, говорит, дойду! – Жаль, говорю, что ваше превосходительство так, в один миг… да я-то тут при чем? – А вы, говорит, тоже в числе кредиторов значитесь, так не угодно ли на кормовые пожертвовать, чтоб ему, негодяю, впредь неповадно было? – Ты… подписал? – И не подумал. Ивана-то Иваныча – в долговое?! Этакого умнейшего, обстоятельнейшего… словом сказать, финансиста?! Ведь я, десять лет сряду, в него, как в провидение, веровал! в церковь не ходил – всё к нему! шептался с ним! перемигивался! душу перед ним выкладывал! Иной раз на сотню выложишь, в другой – на целую тысячу! И чтоб я стал мины под этого человека подводить! Напротив! я все утро сегодня убеждал, что первый наш долг – об семье его позаботиться… и убедил! – Ну, нет! мы своего Сидора Кондратьича запрятали-таки. И я на кормовые подписался. – Что ж – и это ничего! правильно! Вы – «правильно» поступили, а мы – великодушно! но ни мы, ни вы одинаково ничего не получим. Зато, кабы ты видел, какой в нем, в Иване-то Иваныче, переворот вдруг сделался, когда он об решении-то нашем узнал! Все воровство вдруг соскочило, одно просветление осталось! И слезы-то, и смеется-то, и губы трясутся, и кланяется (руки, однако, не протягивает: понимает, что недостоин!), и лепечет… Все! говорит, вся моя жизнь, все до последней капли крови – все отныне принадлежит кредиторам! И ежели, говорит, я всего, до последней копейки… о, господи! – Тсс… А кто его знает, может быть, и в самом деле отдаст! – Нет уж, что уж! Я, брат, говорил с ним об этом. – Вот, говорю, дружище, в новую жизнь вступаешь! – В новую, говорит. – Ведь это, говорю, все равно что снова с коллежского регистратора начинать… трудно! А впрочем, не ропщи, ежели с усердием да с терпением – пожалуй, и опять в тайные советники произведут – Ах, говорит, не для себя я, а для господ кредиторов… Господи! кабы только силы да разумения!.. И вдруг – опять слезы, опять губы трясутся, опять просветление. – Отдашь? говорю. – Вот как перед истинным!.. как на исповеди, так и теперь… послал бы только бог силы да разумения… – Ну, да уж где! не отдаст – это верно. Губы он как-то облизывает и глазами врозь смотрит, когда у бога силы и разумения просит. Да и не расчет ведь ему отдавать-то. — 303 —
|