|
Разболтался старик. Казалось, оживленный и тревожный говор леса и нависшая в воздухе гроза возбуждали старую кровь. [Дед кивал головой, усмехался, моргал выцветшими глазами. ] Но вдруг будто какая-то тень пробежала по высокому, изборожденному морщинами лбу. Он толкнул меня локтем и сказал с таинственным видом: – А знаешь, хлопче, что я тебе скажу?.. Он, конечно, лесной хозяин – мерзенная тварюка, [это правда. Крещеному человеку обидно увидать такую некрасивую харю… Ну, ] только надо о нем правду сказать: он зла не делает… Пошутить с человеком пошутит, а чтоб лихо делать, этого не бывает. – Да как же, дед, ты сам говорил, что он тебя хотел ударить корягой? – Эге, хотел-таки! Так то ж он рассердился, зачем я в окно на него смотрю, вот оно что! А если в его дела носа не совать, так и он такому человеку никакой пакости [не сделает ]. Вот он какой, лесовик!.. А знаешь, в лесу от людей страшнее дела бывали… Эге, ей-богу! Дед наклонил голову и с минуту сидел в молчании. [Потом, когда он посмотрел на меня, в его глазах сквозь застлавшую их тусклую оболочку блеснула как будто искорка проснувшейся памяти. ] – Вот я тебе расскажу, хлопче, лесную нашу бывальщину. [Было тут раз, на самом этом месте, давно… ] Помню я… ровно сон, а как зашумит лес погромче, то и все вспоминаю… Хочешь, расскажу тебе, а? II– И сама ты, – говорит, – того не стоишь, сколько из-за тебя человека мордовали. Придет, бывало, из лесу и сейчас станет ее из избы гнать: – [Ступай себе! Не надо мне бабы в сторожке! ] Чтоб [и ] духу твоего не было! Не люблю, – говорит, – когда у меня баба в избе спит. Дух, – говорит, – нехороший. Эге! Ну, а после ничего[, притерпелся ]. Оксана, бывало, избу выметет и вымажет чистенько, посуду расставит; блестит все, даже сердцу весело. Роман видит: хорошая баба, – помаленьку и привык. Да и не только привык, хлопче, а стал ее любить, ей-богу[, не лгу ]! Вот какое дело с Романом вышло. Как пригляделся хорошо к бабе, потом и говорит: – [Вот ] спасибо пану, добру меня научил. Да и я ж таки не умный был человек: сколько канчуков принял, а оно, как теперь вижу, ничего и дурного нет. Еще даже хорошо. Вот оно что! Вот прошло сколько-то времени, я и не знаю, сколько. Слегла Оксана на лавку[, стала стонать ]. К вечеру занедужилось, а наутро проснулся я, слышу: кто-то тонким голосом «квилит»[26]. Эге! – думаю я себе, – это ж, видно, «дитына» родилась. А оно вправду так и было. Недолго пожила дитына на белом свете. Только и жила, что от утра до вечера. Вечером и пищать перестала… Заплакала Оксана, а Роман и говорит: — 45 —
|