|
– На своих харчах? – деловито спросил я, чувствуя, как на моей голове невидимо вырастает медная пожарная каска. – Хозяйские. И отсыпное хозяйское. – И доход от мясной и зеленной имеете? – Законный процент. (В последнем слове она сделала ударение на «о».) А то, может, щец похлебаешь? С обеда остались. Я б разогрела. Вошла хозяйка. – Аннушка, самовар поставь. Во мне заговорил джентльмен. – Позвольте, я поставлю, – предложил я, кашлянув в кулак. – Я мигом. Стриженная девка не успеет косы заплести, как я его ушкварю. И никаких гвоздей. Вы только покажите: куда насыпать угля и куда налить воды. – Кто это такой, Аннушка? – спросила хозяйка, с остолбенелым видом разглядывая мой фрак. – Так, один тут. Вроде как сродственник. Он, барыня, тихий. Ни тебе напиться, ни тебе набезобразить. – Вы давно знакомы? – С Петербурга, – скромно сказал я, переминаясь с ноги на ногу. – Аннушка в моих пьесах играла. – Как… играла? Почему… в ваших? – А кто тебя за язык тянет, эфиеп, – с досадой пробормотала Аннушка. – Места только лишишься из-за вас, чертей! Видите ли, барыня… Ихняя фамилия – Простодушный. – Так чего ж вы тут, господи! пожалуйте в столовую, я вас с мужем познакомлю. Мы очень рады… – Видала? – заносчиво сказал я, подмигивая. – А ты меня все ругаешь. А со мной господа за ручку здороваются, к столу приглашают. С черного хода постучались. Вошел еще один Аннуш-кин гость, мой знакомый генерал, командовавший третьей армией. Он скромно остановился у притолоки, снял фуражку с галуном и сказал: – Чай да сахар. Извините, что поздно. Такое наше дело швейцарское. * * *Мы сидели в столовой за столом, покрытым белоснежной скатертью. Мы трое: кухарка, швейцар и я. Хозяин побежал в лавку за закуской и вином, хозяйка на кухне раздувала самовар. А мы сидели трое – кухарка, швейцар и я – и, сблизив головы, тихо говорили о том, что еще так недавно сверкало, звенело и искрилось, что блистало, как молодой снег на солнце, что переливалось всеми цветами радуги и что теперь залилось океаном топкой грязи. Усталые, затуманенные слезами глаза тщетно сверлят завесу мглы, повешенную Господом Богом… Какая это мгла? Предрассветная? Или это сумерки, за которыми идут ночь, одиночество и отчаяние? Константинопольский зверинец– Послушайте, Простодушный, – обратился ко мне приятель. – Хотите посмотреть зверинец? – А разве в Константинополе есть? — 52 —
|