Протестантам о православии

История — тоже мой храм. Мне радостно ощу­щать себя не первым человеком, с которого нача­лась Священная история. И моя радость, и мои поиски, и мои грехи и ошибки — не оригинальны. Есть опыт, который может мне помочь. В реке истории есть течение Предания, которое способно подхватить меня и понести к той цели, которую я сначала избрал для себя как только свою, а потом с радостью обнаружил, что не я первый и не я один сделал этот же выбор. "Соединенный со всеми теми, кто живут, веря, подобно мне, соединенный со всеми теми, кто умерли в вере моей, соединен­ный со всеми теми, кто будет веровать среди бу­дущих потомков моих, и все это в соединении с Богом — вот чувство, которое меня наполняет, да­руя мне уверенность в том, что сам я — частица великого сообщества, объемлющего прошлое, на­стоящее и будущее. Се — Церковь"[162].

Обращаясь к нецерковным интеллигентам, сим­патизирующим "современному протестантизму" и потому считающим себя либеральными и свобо­домыслящими, Розанов пишет: «Они читают Евангелие, а в церковь не ходят, и боятся, пренебрега­ют ходить: это, видите ли, для них слишком грубо и необразованно. Но вот, завзятый антивизантиец, я скажу объективно, холодно и даже равнодушно, что в церкви есть такие глубины и высоты, и кра­сота и проникновения, каких в Евангелии вовсе нет — ни в полноте, ни даже в зачатке. Это всех удивит? Да, в дивных трудах тысячелетнего раз­мышления и созидания Церковь кое в чем подня­лась над Евангелием: и это-то и есть линия вечно­го непонимания протестантов, и вместе восторжен­ной и чуткой веры множества русских, что "Пра­вославие — это конец, дальше которого некуда идти". Заметьте: Православие, а не Евангелие. Серд­це читателя в негодовании поднялось на меня, но я в упор остановлю его одним примером: почему весь народ при пении Херувимской падает ниц, без приказания, без примера священника или диакона, по умилению своему, а при пении мо­литвы Господней, единственно содержащейся в Евангелии, хотя диакон и подает пример к коле­нопреклонению, но за ним лишь весьма немногие следуют? Что на это скажут господа, "не курящие табаку"? Не ходя в церковь, они лишили себя Хе­рувимской песни, которой решительно невозможно заменить чтением ни одной страницы Евангелия, по отсутствию равенства и сходства настроения, потому что Херувимская — новое, другое, сотво­ренное впервые. И, поразительно, сотворенное даже не святым угодником, а каким-то греческим им­ператором. Так, дохнул в него Святый Дух — и века и народы умилились. Что в Евангелии сказано о смерти и погребении? Единственное: "оставь мертвым погребать мертвых". Больше ничего. Кто же как не Церковь придумала, и притом вновь при­думала, по своему почину, а не на почве Еванге­лия, двухночное над покойником чтение Псалти­ри, омовение его тела, как бы умащение и приго­товление его к переходу во что-то чистое; и — на­конец, дивные по глубине и звукам надгробные песнопения, которых ни один человек не может равнодушно слышать. Развилось ли это из слов: "оставьте мертвым погребать мертвых"? Конечно — нет! Хорошо ли это? и уместен ли этот новый и смелый росток, новый и самостоятельный порыв души учителей церковных, Иоанна Дамаскина и других?! Конечно — благодетелен, велик, свят. Уловив острую и щемящую боль живых около умер­шего, они обвеяли ее чудесными словами, до за­ключительного: "прииди и даждь последнее целованье!" Вот чего никогда не поймет безвкусная штунда, люди без вкуса и остроумия, без размыш­ления.... Неужели же мы осудим Церковь за то, что она усеяла землю и страны и жизнь народную храмами? И даже не возрадуемся ли, что соделала их златоглавыми, с кадильным дымом, святой водой, с миром и пахучим ладаном? Боже, до чего бедна была бы жизнь без них, до чего дика! Пло­ска, как дорога, не обсаженная деревьями, и скуч­на, как кратко сложенная басня о белом бычке, из строки в строку твердящая одно и то же! Церковь-то, храмы-то и Херувимская, и ладан, и праздники "Господские" и "Богородичные", и День Святого Духа, и Троица, и Введение во храм — о последнем даже ни строки нет в Евангелии — с их отличаю­щимися и несходными чертами, и сложило все-таки в некоторый, еще слабый и бледный, узор нищенское бытие нашего народа! И не за одним "спасением души", какового можно достигнуть и дома, но и за красотою и благолепием идет за ты­сячу верст какой-нибудь мужик с котомкой в Печерскую лавру, в Троицкую лавру, непременно бо­гатую, блистающую, многоглавую, даже если возможно роскошную и утопающую в архитектур­ной и певческой и богослужебной красоте! И до чего этот мужик был бы убит, если бы ему, нище­му, после тысячеверстной усталости, показали бы кучку не курящих табаку господ, читающих в ук­ромной комнатке Евангелие, с предложением: "Вот, садись и послушай мудрецов". Да разве не читаем мы в "Откровении" Иоанна Богослова о Небес­ном сходящем на землю Иерусалиме, т. е. о пос­леднем венце религиозной на земле жизни, что он сходит в блистании драгоценных каменьев, даже с перечислением пород: "и смарагд", "и изумруд", "и яхонт", "яспис", "лазурь", и со стенами из чис­того золота? Роскошь... Мы растащили ее на зем­ные дела, для грубого личного эгоизма; между тем как, конечно, народное употребление богатств есть всегда церковное, храмовое и праздничное!.. Евангелие безгрешно. Но всего круга бытия наше­го оно явно не обнимает; а Церковь и есть движение к восполнению, к дополнению, к окончанию, по слову Спасителя: "Я есмь лоза и вы ветви", т.е. растите, живите, умножайтесь в слове и разуме. "Растите и ростите", — сказал Христос: и уже дело нашего сердца и мышления и вдохновения рели­гиозного — как, куда, доколе "расти". Бедные про­тестанты, кальвинисты, анабаптисты, духоборы, толстовцы этого-то и не понимают, вообразив в 4-х Евангелиях полный круг в 360 градусов, когда это явно есть только начатая дуга: и Церковь пре­красно и верно, хотя едва ли везде безукорно, повела далее эту дугу, прибавляя в веках градус к градусу. Слишком проста была бы задача истории: не курить и читать Евангелие»[163].