|
- Какая талия! Осиная, - прокомментировала Братищева. Наверное, корсет. - Милая очень, - добавила Галина. – И что, тоже ничего? Даже имени? - Да, тоже ничего. Смотрите, кто-то обрезал снимок, сделал его овальным. Почему – Бог весть. Опять узнаем фотографа – это некий А. Герман. - Тут написано: «Ярославль, на углу Духовской и Даниловской улиц в собственном доме» - прочитал Глазунов. – А вот и пером что-то: «В вечное влад...» Владение, наверное? И все? - И все, - словно грустное эхо откликнулся Сидорин. – Вот я теперь их собираю... - Фотографии? – уточнила Братищева. - Не только. Забытые судьбы, названия ушедших деревень... Записываю рассказы последних свидетелей. - Но это же все так грустно, - было непонятно, к кому обращается Братищева. – Я не люблю грустить, по крайней мере долго. - Во многой мудрости много печали, - важно процитировал Глазунов древнего мудреца. При слове «мудрость» Асинкрит закрыл глаза, будто ожидая удара. - Что случилось? – всполошилась Галина. – Устал, наверное? - Сейчас пройдет. Просто иной раз мелькнет слово, имя – как недавно – Алиса, и мне кажется, что я должен вспомнить сейчас что-то важное, должен вспомнить обязательно. Но – ничего. *** - Дядя Асинкрит... - Да, тезка. - Я когда первый раз вас увидела, то поняла: вы не волк. - Нет, я все-таки волк. - Не может быть! – девочка, уже стоявшая у выхода смотрела Сидорину в глаза, пытаясь понять, шутит он или говорит правду. – У волков глаза злее. - Я просто умею притворяться... - Нет, вы шутите! Вы так про деревню хорошо говорили, про бабушек. - А знаешь, кстати, почему та деревня стала пустой? - Потому что сейчас люди стали пустые. - Хм, не плохо, тезка. Но у меня другой ответ. Я этих бабушек обо всем расспросил – и съел. А после про меня написали сказку: «Красная шапочка» называется. Вот такие дела. Глава седьмая. Бесы.
А ночью приходили демоны. И снова – эти сосны в снегу, а вдоль болота – едва приметная дорога. Весной здесь долотит глухарь, топочет белка по стволу да по сучкам, шуршит мышь в опрелой листве. А сейчас – только старая знакомая синичка шелестит томно кожурою, смирно убаюкивает. Твое дыхание становится глубже, ровнее и ты засыпаешь. Только уши не спят. А рядом волчица. Статная, сильная, серо-голубая, - и она задремала, уткнувши морду под ляшку. И вдруг – будто кашлянул кто-то. Вскочили, осмотрелись – и сердце упало у обоих: болото рассечено просекой, а в конце ее – красные лоскутки. Обошли, значит, их. Заговорили люди, все громче да громче, стали покрикивать. Волчица туда, сюда – пошла искать ходы. И тут – грох из ружья, потом еще раз – грох! Рванула с рыси волчица... эх! – до чего же все они суетливы, не терпится им. Видно привычка – путь открывать. Серо-голубая будто споткнулась на бегу, уткнувшись с разбега мордой в снег... И тут же отовсюду торжествующие крики людей. Что ж, теперь его очередь. Как же он ненавидел их – и боялся. Ненависть и страх смешались в его сердце в нечто невообразимое, оно грохотало и лупило о грудную клетку, отдаваясь в правой лопатке, куда однажды уже цепляла жалящая оса. Он пошел махать вдоль опушки, а флажки все мелькали и мелькали, пахло кумачом. А сзади вновь – грох! Грох! Еще немного, а там – еловый, остров, там спасение. Вот он – последний. Стоит у кустарника, головой вертит. Растерялся, ведь растерялся же, не ожидал, что до тебя добегу. Последний бросок, через кустарник – грох! — 56 —
|