Унесенные водкой

– Сам печатал?

– Сам.

Сунул доклад в папку, внимательно оглядел меня, словно к чему-то примеривался. Подвинул к себе другую папку, сказал:

– Вот здесь приветствие Георгию Маркову. У него юбилей, круглая дата, – надо бы потеплее.

Я молчал.

– А?.. Что скажете?..

– Попробую.

Уходить не торопился. Хотелось узнать, что же думает председатель по поводу доклада. Но он молчал. Не поднимая головы, буркнул:

– Можете идти.

Я написал поздравление писателю Маркову – председателю Союза писателей СССР, – машинистки отпечатали на комитетском бланке, – но относить не торопился.

Вечером, за десять минут до конца работы, председатель позвонил.

– Чем занимаетесь?

– Да вот... собираюсь домой.

– Поздравление написали?

– Написал, Николай Васильевич.

– Заходите.

Свиридов и на этот раз прочел поздравление. И, ничего не сказав, сунул в папку. Склонился над стопкой бумаг, читал, подписывал. Или на углу писал распоряжения.

Я сидел и чувствовал себя неловко. Я почти был уверен, что и доклад, и это поздравление Свиридову не понравились, и он уже жалел, что пригласил меня на работу, – и, наверное, он хотел бы мне об этом сказать, но из приличия деликатно дает понять, ждет, пока я сам пойму и запрошусь обратно на свободу. Признаться, догадка такая меня не обескуражила, не огорчила, наоборот: я внутренне возликовал, вновь увидел себя на даче, под солнцем, – в Радонежском лесу, которого вид один до краев наполнял меня восторгом. «Вот выйдет Карелин, и я скажу... возьму документы и будто бы здесь не работал. Уйду, уйду... И сегодня же объявлю об этом Надежде».

– Ну, я пойду, Николай Васильевич.

– Погоди.

И продолжал читать, подписывать.

Двойственное отношение было у меня к этому человеку. Он мне импонировал какой-то мужской крепостью, славянской основательностью и, в то же время, отталкивал сухостью, чиновным снобизмом и высокомерием. Ну, министр, важный человек, – может, не случайно поднялся на эту высоту, – но никакая должность не дает право относиться к человеку вот так, – небрежно, словно перед ним стол или тумбочка. Такого права я ни за кем не признавал, – и не потому, что, как представитель правительственной газеты, пользовался всегда повышенным вниманием и был этим избалован, – нет, я еще на фронте, будучи командиром взвода, а затем командиром батареи, – и в очень молодом возрасте, мне было всего лишь двадцать лет, – я самой боевой жизнью, обстановкой суровых, подчас смертельно опасных обстоятельств, был приучен уважать человека – бойца, творившего на глазах у каждого свой великий подвиг. И уже позже, на журналистских дорогах, встречал негодяев и людей красивых, – конечно же красивых неизмеримо больше! – вникал в их судьбы и стремился им помочь, и за многих вступался в драку... Я в своей непростой, неровной и многоцветной жизни научился слушать, думать, сочувствовать – искать в человеке человека. Приглядывался к Свиридову и, может быть, впервые так сильно затруднялся в разгадке тайн человеческой природы.