|
Я стоял как раз рядом с таким деревом и пялился на него. Его шкуру я уже хорошо помню, я рассматривал и трогал её десятки раз – каждый раз, когда я сюда прихожу, я подхожу к этому дереву и смотрю на него, трогаю его, и каждый раз в груди начинает разливаться мягкое, словно вылизывающее наслаждение, так что хочется замереть. И я замираю и отдаюсь этому переживанию. К этому невозможно привыкнуть, кажется. Нет, не к дереву, хотя к дереву тоже:) Невозможно привыкнуть к тому, что может ничего не происходить, а при этом жизнь наполнена до краев. В обычном мире человеческих примитивных восприятий такое невозможно, исключено, и даже вообразить не получится. «Ничего не делать» - это вызывает страх, даже ужас перед лицом той невыносимой пустоты и скуки, которую каждый предчувствует, которая неминуемо навалится и раздавит, принесет с собой и отчаяние, и депрессию и прочую мерзость. А когда испытываешь наслаждение, или нежность или любое другое озаренное восприятие, когда испытываешь его глубоко, устойчиво, то происходит удивительное – ведь ничего не меняется, совершенно ничего. Я стою и смотрю на шкуру дерева. Я не двигаюсь, не разговариваю. Всё совершенно статично, и даже само переживание статично, ну, если точнее, плавно текуче, очень плавно – на протяжении нескольких минут в нем может не появляются совсем никаких новых оттенков, и в то же самое время насыщенность – через край. Для рассудка это кажется невозможным, поразительным. Но когда привыкаешь к этому, когда уже знаешь, что оно бывает вот так, то все равно не возникает такого привыкания, которое заключается в потере чувства новизны и восхищения, и это в свою очередь восхищает. Рядом с деревом высокой горкой набросаны крупные камни. Выбрав удобное местечко, на них сидит, ловко примостившись, паренек. Его я уже хорошо знаю. Знаю, что [… этот фрагмент запрещен цензурой, полный текст может быть доступен лет через 200…], что он мечтает переехать в столицу, когда вырастет. Камни прохладные, и под ветками дерева не так жарко, так что сидеть тут приятно, это я уже тоже пробовал. И еще я знаю, что у этого паренька красивые и нежные задние лапки. Я их уже и тискал и целовал, но он этого сейчас не знает. Трудно удержаться… да и зачем? И в этот раз я, как обычно, подошел и, задав незначащий вопрос, словно случайно прикоснулся рукой к его голой ножке, стиснул его пальчики и провел пальцами по ладошке. Он ответил, я еще что-то спросил, продолжая уже более откровенно трогать и ласкать его ножки. Он замолчал и сидел, замерев, я тоже перестал делать вид, что хочу у него что-то спросить и просто игрался с его пальчиками, потискивая их, аккуратно просовывал свой палец между ними, словно потрахивая его между пальчиков, и краем глаза наблюдая, как медленно, но неотвратимо набухает бугорок в его просторных шортах. Еще несколько минут, и можно будет уже погладить этот бугорок, прямо через шортики, и тогда я почувствую под своей ладонью упругость и тепло, и взгляд его станет одновременно призывающим и неуверенным. Я думаю, что именно эта неуверенность и является причиной того, что я могу сейчас к нему подойти и поласкать его ножки, погладить спинку и животик, положить руку на шорты и почувствовать его возбуждение. Неуверенность, готовая перерасти в любой момент в настороженность – это значит, что ничего большего с ним сделать не получится. Если предложить ему что-то большее, он попросту испугается и убежит. Я как-то пробовал продвинуться немного дальше, чем просто положить руку на его шорты и почувствовать ладонью его стоящий упругий хуй – как-то я немножко обхватил его хуй пальцами и слегка подрочил его, и, как я и предполагал, его смятение усилилось и показалось, что он готов был даже убежать. Так что я не смогу повлиять на его жизнь, не смогу его соблазнить, не смогу оставить в его жизни настолько значимый след, чтобы он не затерялся среди других мелких событий его жизни. Поэтому этот мальчик тут, по эту сторону, и я могу ласкать и целовать его ножки, ну и отлично. — 247 —
|