|
- Крысиные тропы, они это так называют, - с каким-то ожесточением наконец продолжил он. – Крысиные. Но по этим тропам убегали и люди. Люди вообще убегали, потому что на их землю спустился ад. Война… это страшное дело, и я ненавижу этот так называемый «прусский военный дух» или «русский военный дух», вся эта так называемая «культура», вся эта героизация убийств… но есть разница всё-таки, есть разница, понимаешь? Когда на тебя бросают бомбы, потому что люди твоей национальности бросали бомбы на них… ну что тут скажешь… это не от меня зависит, и на самом деле не от того, кто в самолете. Это некий маховик истории, безликая, жестокая, бесчеловечная машина, запущенная психопатами или садистами или идиотами. Правда, я даже не злился на тех, кто бросал на нас бомбы, причем тут они? Причем тут я? Но вот когда… когда русские солдаты… вошли в Германию… ты знаешь, что они делали? Макс… ты знаешь – ЧТО они делали… У немцев культ чувства вины, поэтому они до сих пор молчат в тряпочку. Ну кое-кто говорит вслух, но рот-то ему свои же быстро затыкают. Говорят, немцы тоже зверствовали… ну может быть, конечно, садисты есть везде. Но когда пришли русские, это было не просто «садисты есть везде», это… - он беспомощно развел руками. – Ведь не осталось ни одной, я думаю, не изнасилованной немецкой женщины в возрасте от десяти до шестидесяти. И если бы просто «изнасилованной»… ведь насиловали вдесятером, зверски, пытая, убивая, вспарывая животы… насиловали и мальчиков, и перерезали горла… тысячи, десятки тысяч свидетелей ведь… когда же Германия встряхнется от своего позора молчания и заговорит правду?.. Я видел это своими глазами, Макс. Мы нарвались на засаду и разбежались, а она не успела. Девушка из нашей группы. И я, безоружный, ведь попасться с оружием, это сразу расстрел… и я просто сидел в кустах и смотрел. Зря я смотрел… Или не зря?.. На моих глазах эти… звери…, они ее раздели и изнасиловали, они избивали её, резали, чтобы текла кровь, и насиловали. Мне было очень страшно… это даже не то слово, это был какой-то животный ужас, и казалось, что я уже умер, что этого ведь не может быть, ну не могут люди делать это, я не мог поверить, что люди могут это делать, и я слышал её крики, когда ей отрезали груди… они ведь даже не знали, что она из СС, они просто поймали мирную немку… ей отрезали груди, Макс, одну, потом вторую, и когда она кричала… это были не крики, это… я не могу это описать. А потом этот, один русский… он засунул в неё гранату… они раздвинули ей ноги и он изо всех сил засунул в неё гранату, и они с хохотом и гиканьем разбежались и попрятались, а я совсем перестал понимать, что такое смерть, что такое «человек», что такое я сам… и когда граната взорвалась, я понял, что теперь никогда не остановлюсь, что я теперь должен выжить и я должен не просто «выжить», а должен прожить каждую минуту своей жизни, делая что-то, чтобы этого больше никогда не было, потому что… потому что как теперь мне было жить иначе? — 252 —
|