|
Во-первых, что касается временного характера самоорганизации, то Анри Бергсон (1907), в манере, которой вторит физик Роджер Пенроуз (1989), связывал временной характер, типичный для живых систем, с неотделимостью их способности к движению от чувствительности к окружающей среде: «Где бы что-либо ни жило, где-то открывается журнал, в котором регистрируется время... Мы воспринимаем время как течение, против которого не можем идти. Это основа нашего бытия и, как мы чувствуем, сама суть мира, в котором мы живем... Значит, в жизнедеятельности мы видим... реальность, которая создает себя в реальности, которая уничтожает себя» (Bergson, 1907, pp. 20, 45, 207). Чувствующие существа накапливают энергию из многочисленных источников для того, чтобы растрачивать ее в периодических судорожных разрядах, лежащих в основе движения. Однако результат этих разрядов состоит в организации и реорганизации сложных текучих градиентов жизненного мира. Оболочка потока, градиенты текстуры и повторяющиеся закрывания и удаления поверхностей, составляющие объемлющий строй всех чувствующих существ, создают непрерывно преобразующиеся паттерны, которые являются прямой противоположностью всего энтропийного.1 И Бергсон, и ранний Хайдегер ошибочно заключали, что «живое время», как источник человеческой трансцендентности, должно прибавляться к иначе статичному пространственному восприятию, характерному для низших организмов, хотя Бергсон, по крайней Сознание как время 381 мере, считал длительность эволюционным континуумом. Эдмунд Гуссерль (Husserl, 1905; Miller, 1984) тоже полагал, что предвосхищающие «протенции» и прошлые «ретенции» временного характера добавляются к «горизонту» частичных и неадекватно данных перспектив. Всем ранним пионерам радикальной описательной феноменологии недоставало обнаруженной Гибсоном связи единого пространства-времени с потоком «здесь-там», «откуда-куда» самого перцептуального строя. Эта общая неспособность видеть в горизонтальной открытости, развертывающей оболочку потока, ключ к человеческому ощущению продолжительности, по-видимому, должна была проистекать из двух источников. Учитывая склонность европейской культуры начала XX в. чрезмерно подчеркивать различия между человеческими существами и всеми другими формами жизни, не говоря уже о различиях между культурами, неудивительно, что понимание самого восприятия, к которому в конце концов пришел Гибсон, должно было ускользать от наблюдателей, которые также, причем справедливо, отчасти связывали сущность специфически человеческого разума с его способностью переживать продолжительность как таковую. И хотя Бергсон был гораздо более открыт к предположению непрерывности в «свободе» всех подвижных форм жизни, даже его, как Хайдеггера и Гусселя, удерживало от прорыва, который совершил Гибсон, введенное Кантом разделение пространства и времени как логически различных категорий. Если «длительность» отделяется от ^протяженности», то последняя действительно должна оставаться статичной и застывшей, точно так же, как первая — становиться неосязаемой и пустой. В этом плане относительность пространства-времени для происходящих в нем событий, хотя она и была впервые описана Эйнштейном, можно столь же легко связать с объемлющим строем Гибсона — что было бы свидетельством в поддержку утверждения Бома, что современная наука возвращает нас к характеристикам обыденного опыта. — 266 —
|