|
У Дмитрия переход к «особенности» произошел под импульсивным воздействием неудержимого потока материнской любви. Вообще отношения с матерью этого самого младшего сына (из шести) и предпоследнего в семье ребенка (из девяти детей) пропитаны особым ореолом чувствительности. Но материнская нежность была вызвана не только «правом младшего», но и причинами совсем иного характера – в частности, тем, что позднее рождение мальчика сделало его не просто нездоровым, а хрупким и слабым до ущербности, диким и настолько чувствительным, что он шарахался всего незнакомого, испытывал животный ужас перед темнотой, приобрел от окружающих детскую болезненную склонность к внушению, а необычной восприимчивостью психики вызывал постоянную тревогу. Вполне естественно, что внимание матери было приковано к проблемному и непредсказуемому ребенку, который мог в любой момент обезуметь от приступа необъяснимого страха, изводить истошными криками домашних или требовать присутствия ночью кого‑нибудь из родителей. Мать до конца своих дней оставалась отопительной системой его вечно холодеющей, застывающей души. Но у болезненности и ночных кошмаров присутствовала четко выраженная оборотная сторона: отношение к нему как к исключительному явлению в семье породило осознание своей необычности, неординарности и той самой «избранности», которая будет, как указанная хиромантом пророческая линия, вести его по жизни. Именно из этих ощущений проистекает и изумляющая пренебрежительность Дмитрия Мережковского к семье, к родителям, и особенно к братьям и сестрам. С самого начала он был другой, придя в мир «отщепенцем», которого никто не признавал и который потом сам перестал признавать родню. Единственный человек, которого он пытался любить, была мать. А единственным, что он вынес из отношений с нею, была тайная уверенность в себе. Тайная, потому что в скрытой борьбе с отцом за обладание матерью он неизменно терпел удручающее поражение. Его эдипов комплекс был одновременно и силен, и приглушен, а неистовая, сродни сумасшествию, любовь отца к матери и раздражала его, и неуклонно формировала подобное отношение к будущей своей жене. Символично, что последний акт отцовской воли касался как раз его «самовольной» женитьбы; но тут уж престарелый родитель оказался «проигравшим» в борьбе с сыном за расположение жены‑матери: она добилась не только отцовского благословения, но и нескольких тысяч на обустройство семейного гнезда. Поэтому не удивительно, что «забитый» в одном, он с лихвой компенсировал свою физическую и, как следствие, социальную недоразвитость другими приобретениями: ненасытной жаждой к познанию и удивительной, немыслимой для маленького человечка религиозностью. Путь к первому ему открыл неминуемый для неспособного к общению со сверстниками глубокий нырок в темное логово своего «я», размышления и общение с книгами, которые заменяли весь остальной социум. Потайную дверь в храм Христа мальчику открыла няня; но к почти фанатической вере добавились новые детские страхи, внушенные красочными религиозными сказаниями. Вместо игр со сверстниками озадаченный и запуганный мальчик предавался раздумьям, очевидно, подкрепленным всплывающими перед глазами замысловатыми образами таинственных святых и алчущих прощения грешников – визуализациями, которые через годы станут основой для блистательных книжных образов. Ночи долго оставались страшным временем для неестественно впечатлительного маленького человека. Дело довершил отец, занятый службой и отстраненный от детей, особенно от хлопотного младшего, которого он в детстве «воспитывал высмеиванием». — 160 —
|