Практикум по гендерной психологии

Однако наши разговоры о ребенке имеют и другую сторону: ребе­нок ответственен за нас в той же мере, как и мы за него. Английский поэт У. Вордсворт высказал мысль о том, что ребенок — отец мужчи­ны. В этом смысле не только мы определяем ребенка, но и он нас. В данном случае можно обратиться к рассуждениям Ж. Лакана, по мнению которого, специфика женского состоит в способности жен­щины найти свое означаемое только в каком-то Другом: ее имя — это всегда имя ее символического Отца, символического фаллоса, без имени которого она оказывается неназванной, отсутствующей, не­способной найти свою идентичность [5]. Специфика женской люб­ви заключается в пассивной цели быть любимой, а не любить самой, что проявляется во многих стратегиях — пассивность, женствен­ность, материнство [5].

Но парадокс у Ж. Лакана заключается в том, что мужчина также не обладает автономной (фаллической) субъективностью, ибо он име­ет... только пенис. Чтобы обладать фаллической функцией (функцией означивания, определения), мужчине необходим другой, то есть мужчина может стать фаллосом только тогда, когда станет объектом желания.

Тогда, если говорить о рождении ребенка, то сам процесс рожде­ния — это не только и не столько физиологический, но и символичес­кий процесс, в котором удовлетворяется желание мужчины обрести Имя Отца, а для женщины — желание обрести идентичность. В этом смысле онтологическая невозможность мужчины к рождению будет определять динамику отношения к беременности и материнству как в индивидуально-психологическом плане, так и более широком куль­турологическом (в данном случае можно обратиться к работам К. Хорни). Но, кроме того, символическая функция, которую выполняет ре­бенок при рождении, предполагает расщепление субъекта при говорении на себя настоящего и себя маленького, следствием чего являет­ся сложность понимания реального ребенка и реальности отношений с ним: «Если я говорю: "Когда я была маленькой, я делала глупости", или "Когда я была маленькой, родители считали, что я гораздо под­вижнее других детей", я говорю о себе в прошлом — это не сегодняш­няя я. Невозможно говорить в настоящем времени о себе, каким ты был в прошлом. Нам не удается говорить с ребенком в настоящем вре­мени, потому что тогда мы говорили бы с тем ребенком, который пре­бывает в прошедшем времени внутри нас ... С ребенком мы отожде­ствляем себя "в прошедшем времени", поэтому нам трудно говорить с ним "взаправду", — считая его столь же понятливым, как мы сами, и часто даже понятливее нас. Мы не в силах с этим согласиться. Вечно это смешение ценности и силы, отсутствия опыта и глупости, рассу­дительности и умения запугать» [4, с. 232].