|
— Отступать нельзя, — торжественно сказал он, увидев вошедшего Дюруа. Молодой человек ничего не ответил. Издатель продолжал: — Сейчас же идите к Ривалю; он обо всем позаботится. Дюруа пробормотал какие-то бессвязные слова и отправился к фельетонисту. Тот еще спал; услышав звонок, oн вскочил с постели. Прочитав заметку, он сказал: — Черт возьми! Придется к нему поехать. Кто у вас будет вторым секундантом? — Не знаю. — Может быть, Буаренар? Хотите? — Хорошо. Пусть будет Буаренар. — Вы хорошо фехтуете? — Совсем не умею. — Черт возьми! А из пистолета стреляете? — Немного. — Прекрасно. Пока я буду устраивать все, что надо, вы поупражняйтесь. Подождите меня минутку. Он прошел в свою уборную и вскоре вернулся, умытый, побритый, корректный. — Пойдемте, — сказал он. Он жил в нижнем этаже маленького домика; он провел Дюруа в подвал, в огромный подвал, наглухо закрытый со всех сторон и превращенный в фехтовальный зал и в тир. Он зажег ряд газовых рожков, тянувшийся до второго небольшого подвала, где возвышался железный манекен, окрашенный в красный и голубой цвет, положил на стол две пары пистолетов новой системы, заряжающихся с казенной части, и начал командовать отрывистым голосом, словно они были уже на месте поединка: — Готовы? Стреляй! Раз, два, три! Дюруа, совсем растерявшись, повиновался, поднимал руки, целился, стрелял. В ранней молодости он часто упражнялся в стрельбе, убивая на дворе птиц из старого седельного пистолета своего отца, и поэтому теперь он часто попадал манекену прямо в середину живота. Жак Риваль одобрительно повторял: — Хорошо. Очень хорошо, очень хорошо, дело пойдет на лад. Уходя, он сказал: — Стреляйте так до полудня. Вот вам патроны. Не жалейте их. Я зайду за вамп, чтобы пойти завтракать, и сообщу вам новости. И он вышел. Оставшись один, Дюруа выстрелил еще несколько раз, потом сел и задумался. Как все это было глупо! Разве от этого дело менялось? Разве после дуэли мошенник перестанет быть мошенником? С какой стати честный человек, оскорбленный негодяем, должен рисковать жизнью? И, раздумывая о мрачных сторонах жизни, он вспомнил рассуждения Норбера де Варенна об убожестве человеческого ума, о ничтожестве наших идей и стремлений и о пошлости нашей морали. Оп громко произнес: — Черт побери! До чего он прав! Ему захотелось пить. Услышав за собой шум падающих капель воды, он оглянулся, увидел душ, подошел к нему и напился, прямо подставив рот. Потом снова принялся размышлять. В этом подвале было уныло, — уныло, как в могиле. Глухой стук экипажей напоминал отдаленные раскаты грома. Который теперь час? Время здесь тянулось, как в темнице, где оно определяется и узнается лишь благодаря появлениям тюремщика, приносящего пищу. Он ждал долго, очень долго. — 318 —
|