|
Бовари ушел в свою комнату написать г-ну Каниве и доктору Ларивьеру. Он совсем потерял голову; он переписывал больше пятнадцати раз. Ипполит отправился в Нефшатель, а Жюстен так пришпоривал докторскую лошадь, что у Гильомского леса ему пришлось бросить ее: она была загнана и чуть не издыхала. Шарль стал листать медицинский словарь; но он ничего не видел, строчки плясали у него перед глазами. — Спокойствие! — говорил аптекарь. — Все дело в том, чтобы прописать какое-нибудь сильное противоядие. Чем она отравилась? Шарль показал ему письмо: мышьяк! — Значит, — сказал Омэ, — надо сделать анализ. Он знал, что при всех отравлениях полагается делать анализ; а Бовари, ничего не понимая, отвечал: — Ах, сделайте, сделайте! Спасите ее. И он снова подошел к ней, опустился на ковер, уронил голову на край кровати и разрыдался. — Не плачь! — сказала она ему. — Скоро я перестану тебя мучить! — Зачем? Кто тебя заставил! — Так было надо, друг мой, — отвечала она. — Разве ты не была счастлива? Чем я виноват? Я ведь делал все, что только мог! — Да… правда… Ты… ты — добрый! И она медленно погладила его по волосам. Сладость этого ощущения переполнила чашу его горя; все его существо отчаянно содрогалось при мысли, что теперь он ее потеряет, — теперь, когда она выказала ему больше любви, чем когда бы то ни было; а он ничего не мог придумать, он не знал, он не смел, — необходимость немедленного решения окончательно отнимала у него власть над собой. Кончились, думала она, все мучившие ее обманы, все низости, все бесчисленные судорожные желания. Она перестала ненавидеть кого бы то ни было, смутные сумерки обволакивали ее мысль, и из всех шумов земли она слышала лишь прерывистые, тихие, неясные жалобы этого бедного сердца, словно последние отзвуки замирающей симфонии. — Приведите девочку, — сказала она, приподнимаясь на локте. — Тебе ведь теперь не больно? — спросил Шарль. — Нет, нет! Служанка принесла малютку в длинной ночной рубашонке, из-под которой виднелись босые ножки; Берта была серьезна и еще не совсем проснулась. Изумленно оглядывая беспорядок, царивший в комнате, она мигала глазами — ее ослепляли горевшие повсюду свечи. Все это, должно быть, напоминало ей Новый год или ми-карэм, когда ее тоже будили рано утром, при свечах, и приносили к матери, а та дарила ей игрушки. — Где же это всё, мама? — сказала она. Но все молчали. — А куда спрятали мой башмачок? — 207 —
|