|
— Говоришь, — экономка по щекам тебя прибила? Больно? — Ужасно больно, Прасковья Семеновна. Трах!!! у девушки сыпятся искры из глаз от неожиданной оглушительной пощечины. — Так больно или еще больнее? — хохочет Буластиха. — Прасковья Семеновна! — бросается к ней девушка, — не велите «жильцу» ко мне приставать… Я его видеть не могу, а он бить грозится, насильно приказывает… — Дурак, что еще не бьет, — хладнокровно возражала Буластиха. — Дура! Убудет тебя, что ли? — Заступитесь… Противен он мне!.. — Ну да! Только и есть мне дела, что твои капризы разбирать. Ты, девушка, с «жильцом» не вздорь. Жилец вашей сестре человек завсегда самый нужный. Жильцу угоди. Невольницы в корпусе считались более почетными, чем невольницы мелких квартирок. При себе Прасковья Семеновна поселяла тех, которыми наиболее дорожила, но ее отвратительный, свирепый характер делал это нерадостное отличие почти наказанием. При вступлении Маши в корпусе жило пять девушек, из них ни одной интеллигентной. Роль примадонны, за отсутствием «Княжны», разыгрывала великолепная волжская красавица Нимфодора, белотелое создание, с глазами репою, которое никак не могло запомнить собственного своего имени. При первом знакомстве с ней Маши Нимфодора была в слезах: ей только что досталось от хозяйки, — зачем была дура дурой при деликатном госте? — И грит этто он, злодей, — всхлипывала Нимфодора пред Машей и хорошенькой, как молодой хищный зверь, гибкой, черной, глазастой, знойной и опасной еврейской Фраскитой, — и грит он этто мне, голубушки мои: «Так, стало быть, — грит, — сударыня, должон я понимать вас из благородных?..» Я ему все, как Федосья Гавриловна учила, сичас объясняю: «А вот вам, кавалер, как Бог свят, Мать Пречистая Богородица, что тятенька у меня майор, а маменька… как ее, пес-дьявол? — адъютантша». — «Удивительно!» — грит. — Я ему на это: «А, как есть, ничего не удивительно, потому что, стало быть, у мово родителя лента через все плечо и, выходит, остаюсь я теперича пред вами полковницкая дочь». — Это, — про ленту-то, — тоже Федосья Гавриловна тебя учила? — язвила и хохотала хорошенькая Фраскита. Нимфодора уставила на нее свои унылые глаза, как телка, созерцающая новый забор. — Н-н-не… про ленту я сама… — Зачем же? — А гадала, что баско… Мать-кормилица! Что ж мне? — уж и слова своего не скажи? Чать я не для худого, своей же хозяйке стараюсь… — 1098 —
|