|
Быть может, вера? Но в глазах Толстого она по–прежнему оставалась чем–то абсурдным. И все же, оглядываясь на других людей, он вынужден был признать, что именно она–то и наполняет их жизнь смыслом. «Вера, — говорил себе Толстой, — есть сила жизни. Если человек живет, то он во что–нибудь верит. Если б он не верил, что для чего–нибудь надо жить, то он бы не жил» [5]. Итак, «без веры жить нельзя». Религиозная вера ориентирована на высший Смысл бытия. Люди называют его Богом. Он — основа и первопричина всего. Кажется, это и разуму не противоречит… «И стоило мне на мгновение признать это, — удивлялся Толстой, — как тотчас жизнь поднималась во мне, и я чувствовал и возможность, и радость бытия» [6]. Однако рационалистическая закваска немедленно заявляла о себе. Разве не известно, что вера «неразумна», что «неразумны и уродливы» ее ответы на вечные вопросы, что понятие о Боге не более чем понятие ? И тогда все вокруг снова умирало и вновь надвигался призрак самоуничтожения. В конце концов эта напряженная борьба за смысл жизни оказалась небесплодной. Выход был найден. Вера была принята как единственное решение. Однако с немалыми оговорками. Толстой желал, чтобы это было христианство. Но получилось нечто иное. Свое, «самодельное»… Такой результат не случаен. Истоки его — в юности Толстого, Почти за двадцать лет до кризиса он записал в дневнике (5 марта 1855 года): «Разговор о божественном и вере навел меня на великую громадную мысль, осуществлению которой я чувствую себя способным посвятить жизнь. Мысль эта — основание новой религии (разр. моя. — А. М.), соответствующей развитию человечества, религии Христа, но очищенной от веры и таинственности, религии практической, не обещающей будущее блаженство, но дающей блаженство на земле». Это — целая программа, которую Толстой позднее и попытался реализовать, вполне в духе старого рационализма. Но каким образом подобный замысел мог возникнуть у человека, посвятившего себя литературе? Здесь небесполезно вспомнить о том пьедестале, на котором находились писатели России в XIX веке. Образованное общество, утратив в значительной своей части связь с Церковью, хотело видеть в литературе «учителя жизни». Гоголь и Белинский, Писарев и Чернышевский стали для многих своего рода пророками. Поэтому роль проповедника, которую Толстой–художник взял на себя после происшедшего в нем переворота, вполне соответствовала духу времени. Однако он хотел быть честным по отношению к «мужику», к его незатейливой органической вере, которая так восхищала писателя. И тогда он начинает эксперимент, правда немного двусмысленный. Чисто внешним образом входит в церковную жизнь: посещает храм, говеет, исповедуется, бывает у епископов и монахов. Но это вхождение было имитацией, почти игрой и дало обратный результат. — 157 —
|