Введение в психиатрическую клинику

После экспертизы, которая оставила вопрос открытым, дол­жен ли он быть признаваем душевнобольным в смысле уголов­ного закона, старые раздоры и споры начались снова, пока, наконец, требование назначить над ним опеку, которое с своей стороны снова вызвало ряд противоречивых экспертиз, не дало повода к вторичному помещению его для наблюдения к нам в клинику.

Все эти сообщения этот среднего роста, плохого питания, сильно постаревший человек выслушал без малейшего следа внутреннего участия. Черты его лица сморщены, челюсти почти без зубов; большие уши сильно оттопырены; ушные мочки приращены. Правый зрачок шире левого, зрение слегка ослаблено. Кровеносные сосуды на висках и руках извилисты и жестки: в остальном, кроме незначительной, двусторонней паховой грыжи нельзя отметить других телесных изменений. Расстройств сна не наблюдается, вес тела со времени его первого пребывания у нас повысился.

Если вызовем самого больного на разговор, то окажется, что он рассудителен, ориентирован, правильно ведет себя. Более по­дробные ответы удается однако от него получить лишь с трудом и по принуждению, он вял, раздражен, дает скудные, уклончи­вые, неопределенные ответы. Только постепенно он приходит в несколько большее оживление. При этом выясняется, что у него сохранились очень хорошие воспоминания о своих тяжбах и что он часто защищает себя в тех же выражениях, как и в актах. Правда, он часто говорит, что он совершенно не может вспом­нить того или другого обстоятельства, так как его память стала плоха; “если иногда, что случается, то я иногда не совсем знаю, что это было”. Однако, большей частью, удается осторожными вопросами, окружным путем выяснить, что он очень хорошо знает, о чем шла речь. В противовес этому, его познания о собы­тиях и вещах, лежащих вне самого узкого крестьянского круго­зора, в высшей степени скудны; счет также дается ему с трудом, однако большей частью приводит к верному результату. При вы­борах он голосовал так, “как на это распорядился г-н пастор”.

Во все свои процессы он попал совершенно невинно. “Я еще никогда не был не прав”. Всегда это была вина других, что он бы­вал осужден. Все лишь “ложь и глупые сплетни”; суд был непра­вильно осведомлен; на него ложно показали. “Что только могут говорить о человеке”. Он совсем не знает, как это он постоянно попадает в такие несчастные истории: люди были враждебно на­строены против него; “нельзя добиться своего права”. Он же не может принять наказания, когда он не повинен, а все его жало­бы отклоняются, потому, что ложные свидетели всегда показы­вают все иначе, чем было. Не было сделано надлежащее расследование; “если бы господа судьи сами пошли посмотреть, дело может быть сложилось бы иначе”. Все его бесчисленные до­носы он сделал потому, что он не может видеть несправедливо­сти, иногда он также был легкомысленен. Но, ведь, нужно же верить людям, раз они ему так подробно сначала все рассказали; иначе нельзя же больше верить и пастору на кафедре; ведь надо же показать, если узнаешь про какое-нибудь беззаконие. Если же его уличить, показав ему очевидную неправду его собствен­ных показаний, то он вздыхает: “Ах, если б уже не быть на свете, ах, если б Господь Бог уже взял меня из моего несчастья”. Мож­но конечно, верить, чему угодно, и пусть ему уж лучше сейчас снимут голову. Теперь он только хотел бы еще, чтобы Великий Герцог расследовал “его дело”, с его решением он готов прими­риться. Он не болен душевно, а только подавлен и угнетен. Он хотел бы опять иметь свой дом и потом пешком пойти в Рим и Палестину. Если он ссылался на то, что его всегда считали ду­шевнобольным, то это потому, что ведь защищаешься так, как можешь. С окружающими больной у нас мало имел дела, мало говорил по собственному почину, мало читал; часто он часами безучастно глядел в окно.