|
Мы торопливо прошли через деревню. Лунный свет был тревожен. Представьте себе, что, будучи пьяным, вы вышли на воздух и нашли мир внезапно изменившимся. Дороги превратились в молочные реки, ямы и рытвины полны до краёв известью, горы покрылись снегом. Ваши руки, лицо, шея фосфоресцируют, как брюшко светлячка. Луна же, словно экзотическая медаль, висит у вас на груди. Мы бодро шли, сохраняя молчание. Опьянённые лунным светом, пьяные ещё и от вина, мы не чувствовали, как наши ноги касались земли. Позади нас в заснувшей деревне собаки забрались на крыши и жалобно лаяли, глядя на луну. Нас тоже охватило безотчётное желание вытянуть шеи и завыть… В это время мы проходили мимо сада вдовы. Зорба остановился. Вино, хороший стол, луна вскружили ему голову. Он вытянул шею и своим грубым ослиным голосом заревел непристойное четверостишие, придуманное им в эту минуту сильного возбуждения: Как я люблю твоё прекрасное тело, Начиная от талии и спускаясь всё ниже! Оно принимает гибкого угря И в ту же минуту делает его неподвижным. Здесь тоже живёт отродье дьявола, - сказал он, - пойдём прочь, хозяин! Уже начинало светать, когда мы пришли к себе в хижину. Я в изнеможении бросился на кровать. Зорба умылся, зажёг жаровню и сварил кофе. Он присел на корточки перед дверью, закурил сигарету и принялся мирно потягивать табачный дым, глядя в сторону моря. Лицо его было серьёзным и сосредоточенным. Он был похож на японский рисунок, какой я очень любил: аскет сидит, скрестив ноги, завернувшись в длинные оранжевые одежды; лицо его блестит, как хорошо отполированное дерево, почерневшее от дождей; выпрямив шею, улыбаясь, бесстрашно смотрит он перед собой в тёмную ночь… Я глядел на Зорбу при свете луны и восхищался: с какой лихостью и простотой он приноровился к этому миру, как гармонировали его душа и тело; и всё сущее - женщины, хлеб, вода, мясо, сон - объединялось радостно с его телом и становилось Зорбой. Никогда ранее я не видел такого дружеского единения между человеком и вселенной. Луна уже склонялась к своему ложу, совершенно круглая, бледно-зелёная. Невыразимая нежность охватила море. Зорба бросил сигарету, пошарил в корзинке, достал нитки, катушки, небольшие кусочки дерева, зажёг керосиновую лампу и снова стал испытывать канатную дорогу. Склонившись над этой несложной игрушкой, Зорба был поглощён своими расчётами, наверняка очень трудными, ибо он поминутно почёсывал голову и чертыхался. — 98 —
|