|
– У тебя студенческий? Оля неуверенно качнула головой. – Хочешь по моему пройти, только недолго, я все равно вот там, вон там еще буду, – он кивнул куда‑то напротив, через дорогу, и протянул ей небольшую коричневую книжечку. Оля посмотрела на молодого человека, на здание, неуверенно взяла книжечку, поправила барабан, пошла вперед. Табличка на дверях сообщала о том, что этот музей был основан Иваном Цветаевым. Сложный проход из дверей, черный пучок на голове женщины, дружелюбно взглянувшей на коричневую книжечку, огромные потолки, и она одна. Одна, но не одинока. Одна, но не хочется кричать. Одна, но себя совсем не жалко. Одна потому, что больше никого нет в целом мире. Потому что этот мир – это ты сама. Пожилая толстушка в старомодных туфлях заглянула в зал и сразу вышла. А Оля стояла, не шевелясь. А перед ней стоял Давид. Огромный, обнаженный, величественный. Застывший в камне и поглядывающий на нее не сверху, нет, а просто с потолка. И она, такая маленькая, смотрела на него тоже не снизу вверх. А прямо, глаза в глаза. Просто немного задрав голову. Он возвышался над ней, такой большой, но, удивительное чувство, Оля от этого не казалась себе незначительной. А просто трогательно маленькой. И так приятно было вновь почувствовать себя маленькой. Или – может быть – впервые? Она стояла и наслаждалась. Не Давидом. Собой. У него на шее была явственно видна толстая, изогнутая вена. Она делала его настоящим, она делала его человеком. Оля не могла глаз отвести от этой вены, ее хотелось трогать пальцем, чувствовать, как она проваливается под нажимом, пульсирует, трепещет, волнуется. Она дотронулась до своей шеи, поискала пальцами подобную у себя. Не обнаружила. Посмотрела в глаза Давида с нескрываемым уважением. Это одно и то же, что любовь? Дедушка говорил, что «любовь – это когда весь мир умещается в одном человеке. Но поверить в это может только ребенок». Оля всматривалась в лицо Давида. Он ведь стоял совершенно голый. Она пыталась найти в его лице тень стыда или… какой‑нибудь неловкости. Его молодое лицо было безмятежным. Смогла бы она стоять голой вот так же, с упоительным ощущением собственной правоты? А что бы вообще она могла делать с этим ощущением? Вчера попробовала поголодать… Оказалось, вранье. Потому что голодать – это не естественно. Надо не стесняться того, что естественно. Любить?.. Она мысленно попрощалась с Давидом. Медленно и гулко прошла по залу. На квадратном постаменте застыла невысокая, в бесформенной длинной одежде фигура. С тонким лицом, которое могло принадлежать и мужчине, и женщине. И тому, кто чаще зол, и тому, кто чаще добр. Лицо казалось застывшим, но не потому, что оно было каменным. — 32 —
|