Уроки милосердия

Бабуля смеется.

— Что он просит прощения, если хоть чем-то ее обидел. Не стоит говорить, что шоколадных бабок мы съели без счету.

Я вытираю руки кухонной тряпкой.

— Бабуля, а каким он был? — спрашиваю я. — Что делал, когда работал? Придумывал для тебя какие-то прозвища? Водил в незабываемые места?

Она поджимает губы.

— Ну вот, опять о прошлом.

— Я знаю, что он умер во время войны, — негромко продолжаю я. — Но как?

Она усердно смазывает форму для второй бабки и наконец отвечает:

— Когда я возвращалась домой из школы, меня ждала булочка. Папа называл ее «минкуша» и пек каждый день только одну. У нее была самая вкусная корочка, а начинка из шоколада и корицы такая теплая, что таяла во рту. Папа мог бы сотнями продавать такие булочки, но нет, он говорил, что печет одну-единственную — для меня.

— Его ведь убили нацисты, да? — мягко спрашиваю я.

Бабушка отворачивается.

— Папа рассказывал, как хочет умереть. «Минка, — говорил он, когда мама читала мне историю о Белоснежке, — запомни: я не хочу качаться в хрустальном гробу, чтобы все на меня таращились». Или: «Минка, запомни: вместо цветов я хочу, чтобы устроили фейерверк. Минка, сделай так, чтобы я умер не летом. Слишком много мух, как ты считаешь? Будут надоедать присутствующим на похоронах». Для меня это было игрой, шуткой, потому что я была уверена, что папа никогда не умрет. Мы все знали, что он несокрушим. — Она берет одну из своих палок, которая висит на разделочном столе, подходит к обеденному столу и тяжело опускается на стул. — Отец рассказал мне, как хочет умереть, но в итоге я не смогла исполнить ни одного его желания.

Я опускаюсь на пол и кладу голову ей на колени. Ее маленькая, похожая на птичку рука ложится мне на макушку.

— Ты так долго держала это все в себе, — шепчу я. — Может быть, лучше излить душу?

Она касается изуродованной части моего лица.

— Разве? — спрашивает она.

Я отстраняюсь.

— Это совсем другое. Я не могу делать вид, что ничего не произошло, как бы сильно ни пыталась. Все написано у меня на лице.

— Вот именно, — произносит бабушка и закатывает рукав свитера, под которым на предплечье выбит номер. — Однажды, когда я была моложе, я заговорила об этом со своим врачом, и он попросил меня прийти на занятие к его жене — она преподавала историю в университете. Все шло гладко. Я пересилила страх и смогла рассказать об этом. А потом она спросила, есть ли вопросы… Встал один мальчик. Честно говоря, я подумала, что это девочка — слишком длинные волосы, по плечи. Он встал и заявил: «Никакого холокоста не было!» Я не знала, что говорить, что делать. Внутри у меня все кипело: «Как ты смеешь заявлять такое, если я это пережила? Как ты смеешь вот так, походя, стирать мою жизнь?» Я была так возмущена, что ничего перед собой не видела. Пробормотала какое-то извинение, спустилась с кафедры и вышла из аудитории, зажав рот рукой. Мне казалось, что я не сдержусь, закричу прямо там. Добежала до машины и сидела внутри, пока не поняла, что должна была ответить. История говорит, что во время войны исчезли шесть миллионов евреев. Если это не холокост, то куда же они подевались? — Она качает головой. — Мир ничему не научился. Оглянись. По сей день существуют этнические чистки. Дискриминация. Такая молодежь, как тот глупый мальчик на уроке истории. Я была уверена, что выжила для того, чтобы не допустить повторения подобного, но, знаешь, наверное, я ошибалась. Потому что, Сейдж, это происходит. Постоянно. Каждый день.