|
— Я бы отпустил ехидное замечание по поводу современной американской молодежи, если бы она читала не Пруста, а эротический роман «Пятьдесят оттенков серого». — Может быть, это поколение спасет мир, — говорю я. — Разве не каждое поколение в это верит? Верило ли мое? Или мы настолько зациклены на себе, что не думали о том, чтобы искать ответы в жизненном опыте других? Конечно, я понимала, что такое холокост, но, даже узнав, что моя бабушка — бывшая узница концлагеря, старательно избегала задавать вопросы. То ли была слишком равнодушна, то ли боялась думать, что такая древняя история может иметь отношение к моему настоящему, моему будущему. А Джозеф? По его словам, в юности он искренне верил, что мир без евреев станет лучше. Думает ли он, что его вера потерпела крах? Или все же считает ее шансом избежать опасности? — Я постоянно гадаю, какой из Джозефов настоящий? — бормочу я. — Человек, который написал сотни рекомендаций для детей, поступающих в колледж, подбадривал баскетбольную команду на решающих встречах и делился булочкой со своей собакой, — или тот, которого описала бабушка. — Возможно, здесь нет «или — или», — говорит Лео. — Он мог быть и тем и другим. — В таком случае, где была его совесть, когда он совершал в лагере все эти зверства? Или у него ее никогда не было? — А какое это имеет значение, Сейдж? Для него точно не существует понятий добра и зла. В противном случае он бы отказался выполнять приказ убивать людей. А если совершил убийство, совести уже не найдешь, потому что сомнительно, что она появится, — это как обрести Бога перед смертью на больничной койке. И что с того, что последние семьдесят лет он был святошей? Жизни тех, кого он убил, уже не вернешь. Он это прекрасно понимает, иначе не стал бы молить вас о прощении. Он чувствует, что на нем до сих пор несмываемое пятно. — Лео подается вперед. — Знаете, в иудаизме не прощаются две вещи. Первая — убийство, потому что нужно обратиться к пострадавшей стороне и молить о прощении, а это, как видим, невозможно сделать потому, что пострадавший уже лежит на глубине двух метров под землей. А второй непростительный грех — опорочить человека. Как умерший не может простить своего убийцу, так и доброе имя нельзя восстановить. Во время холокоста не только убивали евреев, но и порочили их. Поэтому Джозеф, сколько бы он ни раскаивался в содеянном, на самом деле потерпел неудачу дважды. — Тогда зачем пытаться? — удивляюсь я. — Почему он семьдесят лет совершал добрые дела, стараясь расплатиться с обществом? — Все очень просто, — отвечает Лео. — Чувство вины. — 256 —
|