|
– Да. – И что он ответил? – Он сказал: «Моя жизнь и так – вечность. Только усеченная…» …Мы ездили в моей машине все, вчетвером, не часто. Это, скорее, случалось как исключение, а не, как правило. Но, сейчас, когда мы возвращались втроем, мне очень ясно сочувствовалось, что мы не все вместе. До пустоты, переходящей в боль где-то в районе солнечного сплетения. И по подвешенному в кабине, густому и неласковому молчанию, зналось, что и Петр, и Андрей испытывали то же самое. Может именно с этого начинается понимание ценности каждого отдельного человека – с того, что понимаешь, что твоего, а не чьего-то еще, друга нет с тобой рядом. Если для того, чтобы начать понимать это, требуется беда – это довольно удручающий вывод. Для каждого из нас. И для человечества в целом. – Ладно, – нарушил это молчание Андрей, – Время – лучший лекарь. Пройдет время, и мы не вспомним об этом. – Да нет, Андрей, вспомним, – вздохнул я, – Вернее – не забудем. Хотя, время – это действительно то, что лечит лучше всего. – Время не лечит, – ответил мне Петр, – А ставит диагноз… …Когда-то, в своей безбородой юности, кстати, я и теперь отпускаю не то, чтобы бороду, а только недельную щетину, мне не раз задумывалось о том, в какой исторический период мне хотелось бы жить. И как только, мне удавалось полюбить какую-нибудь эпоху, как в ней находились неприемлемые для меня изъяны. Так случилось, например, с эпохой Великих географических открытий. Стоило мне позавидовать современникам Колумба и Магеллана, как выяснилось, что это было время разгула «охоты на ведьм». Какое-то время мне нравился Древний Рим, но, прочитав о любимом развлечении римлян – гладиаторских боях – я понял, что не хочу быть там. Ни на белом песке арены, ни скамейках амфитеатра, даже покрытых мягкими подушечками. Когда я начал заниматься восточными единоборствами, вернее, когда стал выходить на соревнования, пришлось повидать и тех, и других – ведь я отлично понимаю, что три четверти людей в переполненных залах, приходят посмотреть на кровь, может – мою. А половина соперников выходят не соревноваться, а драться. И мне пришлось отнестись к этим людям безразличным терпением. Что касается войн за мысль, то, если государство не приручает философов – это не государство. Правда, если государство приручило философов – это не философы. С поэтами, кстати, то же самое… Теперь я понял, что каждое время, в том числе и отведенное мне, включает в себя и то, что мне нравится, и то, чего я терпеть не могу, и принимаю это настолько покойно, что даже не замечаю этого. — 29 —
|