Полужизнь

только о хлопке, сизале и кешью, но и о людях.

Я хорошо изучил путь в город. Я помнил все огромные каменные конусы,

стоявшие вдоль дороги, и ориентировался по ним, благо среди них нельзя было

найти двух одинаковых. Некоторые утесы словно росли прямо из земли, а у

подножия других лежали кучи осыпавшегося с их боков щебня; одни утесы были

серыми и голыми, а другие в отдельных местах покрывал желтоватый лишайник;

кое-где в результате коррозии на утесах образовались уступы и там что-

нибудь росло, иногда целое дерево. Эти конусы всегда казались новыми.

Поездка в город после недели-другой, проведенных в поместье, всегда была

приключением. И сам город с час или больше тоже казался новым: колониальные

лавки, провинциальные витрины, набитые всякой всячиной, грузчики-африканцы,

сидящие у лавок в ожидании работы; мощеные улицы, грузовики и легковые

машины, гаражи; разномастное население и молодые краснолицые португальцы из

нашего маленького гарнизона, придававшие облику городка что-то до

странности европейское. Гарнизон до сих пор оставался совсем крохотным, и

маленькие простые казармы не имели угрожающего вида - низкие двухэтажные

постройки из белого или серого бетона, они вполне гармонировали со всеми

прочими зданиями. Иногда в городе открывалось новое кафе, куда можно было

зайти. Но обычно такие кафе быстро прогорали. У португальских солдат не

было денег, а местные жители предпочитали сидеть по домам.

Большинство магазинов, в которых мы делали покупки, были

португальскими. Два или три принадлежали индийцам. Сначала, заходя туда, я

нервничал. Мне не хотелось ловить на себе взгляды продавцов, потому что эти

взгляды могли бы напомнить мне о родине и о моем печальном детстве. Но я ни

разу не столкнулся с чем-либо подобным, ни разу не заметил в глазах

владельца какой-нибудь лавки или членов его семьи искорки, которая сказала

бы мне о том, что они определили мою расовую принадлежность. Эти люди тоже