|
Я могла рассказать Элли все. Например, что иногда я просыпаюсь от собственного крика, потому что мне приснился кошмар, будто и моя мама умерла. Или поведать свои страхи о том, что я никогда ни в чем не добьюсь успеха, — а кто хочет быть посредственностью всю свою жизнь? Я призналась ей, как симулировала, что у меня болит живот, чтобы выйти с контрольной по математике, что я однажды в лагере видела пенис — у одного мальчика соскочили плавки, когда он нырял в воду. В будние дни я звонила ей перед сном, а по утрам она мне перезванивала, чтобы спросить, какого цвета блузку я надену, чтобы наши наряды сочетались. Однажды в воскресенье, когда я ночевала у Элли, я вылезла из кровати, на которой мы вместе спали, и вышла в коридор. Дверь в спальню ее матери была открыта, в комнате никого не было, несмотря на то что была глубокая ночь — три часа. Дверь в спальню Лайлы, как обычно, была закрыта, но из-под нее пробивалась узкая багровая полоска света. Я повернула дверную ручку — неужели она до сих пор не спит? Комната казалась волшебной — в сумраке отсвечивали фиолетовым светом ожившие трехмерные плакаты. Один, на котором был изображен череп с розетками вместо глаз, казалось, надвигался прямо на меня. Лайла лежала на кровати с широко распахнутыми глазами, ее рука обвязана резиновым жгутом вроде тех, которые я видела у врача в кабинете, когда должна была сдать кровь на анализ. На разжатой ладони у нее лежал шприц. Я была абсолютно уверена, что она умерла. Я шагнула в комнату. Лайла не шелохнулась, она выглядела синюшно-бледной в этом зловещем освещении. Я вспомнила своего отца, как он упал на лужайке. Крик застрял у меня в горле, когда неожиданно Лайла медленно повернулась на бок, напугав меня до смерти. — Исчезни, маленькая мерзавка, — сказала она. Ее слова казались такими круглыми и тихими, как пузырьки, которые лопались, едва соприкоснувшись с воздухом. Остаток ночи стерся у меня из памяти. Помню только, что я стремглав бросилась домой, хотя и было три часа утра. И помню, что после случившегося мы с Элли перестали быть подругами. Когда я училась в старших классах, моя мама частенько давала девочкам, которых я приглашала к нам в гости, другие имена. Робин становилась Бонни, Алиса — Элизой, Сьюзи — Джулией. И сколько бы раз я ее ни поправляла, она предпочитала называть их теми именами, которые считала более подходящими. Мои подружки даже стали откликаться на имена, которыми она их награждала. Поэтому у меня вызывает огромное изумление то, что моя мама никогда — ни разу — не назвала Ванессу другим именем. Эти двое с самого начала нашли общий язык. У них было столько общего, что не перечесть, и, похоже, им нравилось дразнить меня. — 85 —
|