В Москву!

Не дождавшись ответа, водитель осторожно включил какое-то слезливое радио, решив, что это именно то, в чем нуждается девушка хозяина в такой момент.

По радио Таня Буланова выводила рвущимся голосом «Не плачь» — песню, над которой годы назад Нора рыдала, спрятавшись от взрослых у бабушки на пахнущем старыми тряпками балконе третьего этажа, откуда можно было руками срывать орехи, росшие во дворе, разбивать их дедушкиным молотком и съедать, пачкая руки в черное, а также рыдала в школе на дискотеке, сидя на подоконнике в актовом зале вместе с такими же рыдающими одноклассницами, и под эту же песню первый раз в жизни позволила десятикласснику Эдику опустить руки ниже талии и дотронуться обветренными губами до ее шеи, когда они танцевали медляк, за год до того, как лучший друг Эдика лишил ее девственности в школьном спортзале на пыльных коричневых матах.

«Еще одна-а-а-а-а осталась ночь у нас с тобо-о-о-о-ой», — тянула Буланова. Нора вдруг поняла, что вот сейчас будет пропета высокая нота, и слезы плюхнутся из Норы, хочет она этого или нет, потому что слезы будут повиноваться чему-то, что Нора не может остановить, — то ли рефлексу рыдать именно под эту песню, то ли предчувствию настоящего горя, которое сама Нора еще не осознает. Она уже приготовилась прорваться слезами, как нарыв, на глазах у водителя, как вдруг за секунду до той самой высокой ноты на словах «еще один последний ра-а-аз твои глаза-а-а-а», зазвонил телефон.

Это звонил из самолета Борис. Он сказал:

— Норка, я тебя люблю. Мы взлетаем. Не переживай. Ты прилетишь ко мне, и все будет хорошо. Я не знаю, что на тебя нашло, но такая ты мне даже больше нравишься.

Связь отключилась.

«Что на самом деле на меня нашло? Господи, я же умру без него», — подумала Нора.

Звуки знакомой песни, которую Нора не слышала много лет и никогда бы о ней не вспомнила, но услышав, вспомнила сразу каждое слово и ноту, моментально вытеснили из Норы все те новые для нее самой мысли, которые она обрушила на Бориса минуты назад.

— Так что, Нора Аркадьевна, куда поедем? — еще раз спросил водитель, смущаясь.

— Да нет, Сереж, я на своей, — сказала Нора, вежливо улыбнулась водителю и, кутаясь в тонкую вязаную норку, вышла из машины в замызганное Подмосковье.

Нора уехала из аэропорта, все еще под впечатлением от песни из своего детства. Но постепенно звуки «Не плачь» стали глуше и, наконец, затихли, а вместо них внутри Норы снова озвучился разговор в машине с Борисом, и опять забурлили, как кипящие пузыри, непривычные чувства и мысли, и слова — много дерзких и резких слов — которые, как теперь понимала Нора, она давно хотела сказать Борису, просто не знала, что, оказывается, она этого хочет. Нора мчалась домой, вдруг понимая, сколько всего из яркого мира Бориса, в который он ее перенес, как черешневый черенок в старый сад пораженных артритом акаций, и заставил пустить в нем корни, из всей его жизни, ставшей теперь и ее жизнью, сколько всего ей казалось глупым, нелепым, искусственным или — еще хуже — несправедливым, жестоким и подлым.