|
Большим и указательным пальцами Астрид оттянула его крайнюю плоть, растянув ее так, что кожа стала почти прозрачной. Она резко проткнула растянутую кожу концом отвертки. Он видел, как тот вышел с другой стороны. Больше всего ему почему-то врезался в память ярко-красный цвет крови. Пронзительно яркий и чистый, какой бывает у совсем свежей крови. Ему запомнились алые капли на волосках лобка, как будто там выросли красные ягоды, запомнились так, словно он наблюдал за всем этим с большого расстояния… Когда он очнулся, женщины уже продели в колотое отверстие кольцо. Сначала он не понял, как им удалось сделать это. Потом он разглядел на кольце утолщение – очевидно, защелку. Кольцо было тускло-серебристого цвета, из какого-то сплава, толщиной больше дюйма в диаметре, наверное, купленное специально для этой цели. Они не стали протыкать его пенис, только крайнюю плоть. Сейчас Мод склонялась над ним, держа в руке ватку. Он почти потерял сознание во второй раз от острой вспышки боли, когда она приложила к ране вату с йодом. Поскольку у него во рту был кляп, он не мог даже закричать. Его боль осталась внутри, не найдя выхода. Они не хотели слышать его крики. Уносимый волнами боли, он периодически терял сознание, а когда всплывал из забытья, его пронизывало острое чувство безнадежности: они могли сделать с ним все, что хотели, – абсолютно все… Уже потом, после того как его помыли, женщины внесли в комнату кусок цепи. Они прикрепили один ее конец к кольцу, продетому в его пенис, а другой – к металлической скобе, вбитой в стену позади него. Затем они отсоединили кольца на его руках и ногах от полозьев на полу и сгрудились вокруг него. Колпаки, скрывавшие их лица, придавали им странный вид – будто они были полностью лишены всех чувств, совести, сострадания, и это впечатление неожиданно контрастировало со звучанием их голосов, в которых слышались озабоченность и даже поддержка. Ему сказали, что хотя его руки и ноги большую часть времени будут скованы, теперь у него будет больше свободы передвижения. Он сможет вставать и немного ходить. Может быть, даже танцевать. Он отрицательно покачал головой. То, что они говорили, звучало как насмешка. Как можно подвергать его таким бесконечным, гротескным пыткам и в то же время утверждать, что они заботятся о нем? И еще. Больше он уже не старался различать, кому из них принадлежит какой голос. Все равно его надежды найти в лице одной из них союзника или получить хоть какое-нибудь снисхождение обречены на провал. Их голоса больше не звучали как принадлежащие живым людям, отдельным индивидам. Они слились для него в один голос – голос некой твари, которая пытала его и держала в заключении. — 42 —
|