|
Никольос остановился, бросил быстрый взгляд на своего хозяина и тут же отвернулся. Не мог он видеть его — на лице и бороде застыл гной, образовав желтую корку. Словно дьявол сидел на лавочке и держал на своих коленях лик Христа. — Ты мне не помогай, я подою сам, — сказал он, не желая, чтоб Манольос находился возле него. Манольос прислонил голову к стене и закрыл глаза. Он очень устал, но чувствовал себя хорошо. Крепко держал в своих руках деревянный лик и был очень доволен, что ему удалось так верно запечатлеть тот образ, который жил в его сердце. Манольос закрепил в дереве этот неуловимый образ, готовый растаять в воздухе, и теперь он не мог ускользнуть от него. Он вложил в эту работу всю свою душу, и это принесло ему успокоение. Ему казалось, что особенно удались ему выразительные губы Христа, постоянно меняющие свою форму. Манольос медленно повертывал Христов лик и думал: если смотреть ему прямо в лицо, он смеется; если повернуть вправо, плачет; немного влево — губы сжимаются решительно и гордо… Закрыв глаза, Манольос ласкал теперь кончиками пальцев свою работу — медленно, нежно гладил Христов лик: так, наверно, ласкала Мария святого младенца. Он достал полотенце, обернул деревянную фигуру туго, заботливо, как пеленают ребенка, и подержал ее в руках. Тем временем Никольос подоил овец, вошел в кошару и, не поворачивая головы, чтобы не увидеть Манольоса, начал готовить ужин. «Бедняга, — думал он с несказанной радостью про себя, — разве он может быть женихом с такой мордой? Леньо, как только увидит его, закричит и побежит куда глаза глядят!» Он выглянул во двор и спросил Манольоса: — Ты поешь? Можешь открыть рот и поесть? Манольос поднялся; он был голоден — в полдень забыл пообедать. Вошел в кошару, наполнил большую миску молоком, взял соломинку, уселся, скрестив ноги, и начал сосать. Потом снова наполнил миску. Уже стемнело, но фонарик они не зажигали. Никольос не видел в темноте распухшего лица Манольоса и перестал бояться. У Никольоса сегодня было хорошее настроение, — он и сам не знал почему, — и, поужинав, он присел около печки, взял палку и начал разгребать угли под котлом. — Мой дед, значит, — заговорил он, довольный, — мой дед, после того как совершил убийство, кражи и другие пакости, постригся в монахи. Не слышал ли ты, что когда черт стареет, то идет в монастырь? Так и мой дедушка, прости ему господи! Поселился он, значит, в монастыре святого Пантелеймона, где и ты жил около месяца… Да беда была в том, что недалеко от монастыря находилось какое-то село, а в селе, известное дело, женщины… Где их только нет, черт их побери! — сказал он и сплюнул в пепел. — Ты слушаешь? — спросил он и повернулся, чтобы посмотреть при свете костра на лицо Манольоса. — 95 —
|